Однако не приходилось сомневаться в том, что он прибыл в Рим не для того, чтобы возглавлять коалицию, а с целью установить режим личной власти с помощью своей партии. Он оставил за собой посты министра иностранных дел и министра внутренних дел и потребовал от палаты депутатов предоставить ему полноту власти сроком на один год, чтобы провести в жизнь то, что он считал глубокими реформами. Он получил эти полномочия большинством в 275 против 90 голосов.
Он приступил к работе с энергией и решимостью, которые не могли не восхищать даже его самых суровых критиков. Он поднимался с постели рано утром, выполняя комплекс усиленных упражнений, пока его волосатая, напоминавшая по форме ствол орудия грудь не покрывалась потом, затем завтракал фруктами и молоком и быстро отправлялся к себе в офис, где начинал работать в восемь часов, успев до этого прочитать итальянские и иностранные газеты, которые всегда валялись в беспорядке в его комнатах. Он ел мало, так как у него уже образовалась язва, которая все больше беспокоила его — до самого конца жизни; и он часто ничего не ел во время второго завтрака и в обед, разве что спагетти с хлебом из отрубей, свежие овощи и фрукты, предпочитая шпинат и темный виноград. Он любил молоко и соки, но из-за язвы пил мало вина и после войны бросил курить. Когда-то он был большим гурманом, но теперь ел быстро и без всякого интереса, гордясь своим спартанским меню и строгим воздержанием на правительственных банкетах, осуждая чревоугодников и любителей выпить за их пристрастия. По его словам, он не позволял себе никаких удовольствий, ничего кроме работы. В то время это в основном так и было. Он занимался фехтованием и боксом, плавал и играл в теннис. Но те, кто его обучал или играл с ним, считали, что он делал это не потому, что получал от этого удовольствие, а потому, что страстно желал сохранить физическую форму и иметь крепкое, сильное тело [8] .
Однако он все толстел. Его пальцы стали пухлыми и дряблыми, кожа на его массивной челюсти начинала провисать, если он забывал хорошенько ее промассировать. Он выглядел старше своих тридцати девяти лет, так как под его черными сверкающими глазами образовались мешки, со лба он стал совсем лысым, а волосы на затылке начали седеть.
Но он был неутомим. Беспокойный, нетерпеливый, наэлектризованный и нервный, он, казалось, не знал усталости и никогда не расслаблялся. Будучи по-прежнему исключительно сексуальным, он силой овладевал разными женщинами, приходившими в его номер, который он снимал в гостинице, а позднее у себя на квартире, расположенной на верхнем этаже «палаццо» на улице Разелла, демонстрируя при этом неистовую страсть, которая всегда возбуждала, а часто и пугала. Проявляя по отношению к ним такое же нетерпение, как по отношению к своим менее удачливым министрам, он упивался ими, как может упиваться только своими рабынями одержавший победу военачальник и, видимо, наслаждался самим процессом, независимо от партнерш. Вкус его отличался исключительным разнообразием. В молодые годы он предпочитал интеллектуальных женщин, проявляя особый интерес к учительницам. Но теперь ему нравились все женщины без разбору, лишь бы они были не слишком худыми. Единственное его условие заключалось в том, что они должны были источать сильный запах, либо духов, если их тела не имели естественного запаха, либо, предпочтительно, пота. Он не возражал, если они были не очень чистыми и часто обрызгивали свое тело одеколоном вместо того, чтобы мыться. Будучи полностью раскрепощенным и абсолютно эгоистичным, он не очень думал об удобствах и удовольствии своих партнерш, часто предпочитая кровати пол, не снимая с себя ни брюк, ни ботинок. Абсолютно неконтролируемый процесс обычно продолжался не более двух минут. Женщины — незамужние журналистки и жены фашистов, графини и служанки, актрисы и иностранки, которыми Муссолини в те времена и позднее силой овладевал подобным образом, рассказывали впоследствии о своих испытаниях без сожаления, а зачастую и с гордостью. Одна из них, которую поначалу особенно раздражала его привычка тискать ради эксперимента ей груди прежде чем забраться на нее, снова пришла к нему, так как не могла «отказать такому большому человеку». Других, менее интересовавшихся важностью его персоны, больше восхищало беззаветное сладострастие его любовных утех, особенно когда его грубость и дикие проклятья, срывавшиеся у него с уст в момент достижения кульминации, уступали место нежным излияниям, хотя кратковременным и банальным, когда он чувствовал себя удовлетворенным. Ибо Муссолини, как считали многие из этих женщин, был способен быть не только жестоким, но и нежным, ласковым и даже сентиментальным. Одна из них рассказывала о его привычке брать скрипку и играть для нее после полового акта. Все женщины соглашались с тем, что, несмотря на его примитивный эгоизм, лишь изредка прерываемый вспышками нежности, было нечто привлекательное в грубости Муссолини, в его отказе следовать общепринятым нормам поведения.
