— С приездом, Папа! — воскликнул я, испугав бедную мать, но оставив равнодушным отца. Как крепко обнимал я эту оставшуюся бесчувственную ногу, тайком поглядывая на штанину, приколотую к обрубку другой! Какая разница, что от него воняло конюшней? Какая разница, что у него на груди не было маленьких ленточек, указывающих на будущие медали? Он раненый! Необыкновенный человек! Разве не этого хотел я с самого начала? Этого! Именно этого!
Как похоже на бедного Папу — не обратить внимания на меня и остаться равнодушным к чувствам (следует все же признать, необычным), которые я только что проявил! Да, равнодушным, как мертвец, которого тащила по улицам нашей столицы одна старуха в белом. Он даже не заметил того, что сказала моя мать и услышали все. Отец был слишком зол, а она радовалась, что он вернулся живым. Хотя там, в снегу, его оторванная нога уже начала тянуть Маму вниз, а меня подбросила высоко вверх, даже в этой мрачной сцене.
Отец редко говорил с женой и сыном после своего второго возвращения. Лишь однажды, сгорбившись в холодном углу и положив рядом с собой ненавистные костыли, он объяснил нам с Мамой, что же в действительности произошло. Разорвался снаряд — «прямое попадание», как говорят те, кто знаком с подобными вещами. Отец пришел в такую ярость, словно бы этот снаряд разрушил полевой госпиталь вместе со всеми ящиками морфия, куда его самого, кстати сказать, и отнесли. Экое свинство — палить из артиллерийских орудий по ни в чем не повинным лошадям! Такая же низость, как стрелять по тем, кого якобы защищает большой красный крест, нарисованный на провисшей палатке! И вот прогремел взрыв. Вагон разлетелся на куски в морозном воздухе, и в тот же миг послышалось ржанье и топот. И головы. Оторванные головы обезумевших лошадей, а посреди них лежала его нога, которую больше никогда не найдут и не опознают. Да и что такое человеческая нога по сравнению хотя бы с одной головой в этой кровавой груде? Полный ноль! Отцу казалось, будто бы каждая лошадиная голова бешено взывала о помощи, как человек в первые минуты после того, как ему оторвет конечность. Он слышал, как все они вместе кричали: «Больно! Больно!»
Эта история, которая вскоре будет как бы погребена заживо в пожизненной папиной озлобленности, вызвала слезы у моей матери, а у меня самого пробудила совершенно новый интерес к лошадям — хотя и нужно признаться, лишь к искалеченным. И еще я должен сознаться, что мне нравилось отсутствие у Папы того оптимизма, который всегда объединяет обычного калеку и слепца. Отец был не из тех, кто готов терпеть присутствие лягушки в животе. Это его и погубило. Но что же, на самом деле, произошло? Потеряв ногу и нескольких лошадей, находившихся на его попечении, он утратил свой мальчишеский оптимизм. Это случилось в то самое время, когда я расстался с отрочеством и взамен обрел зрелость, по крайней мере, ту зрелость, в которой нуждался. Кто же мне в этом помог? Ну конечно, мать Кристофа. Благодаря этой неумытой, неряшливой женщине, ровеснице моей собственной матери и графской жены или, точнее, вдовы (случайное совпадение — признак творческого ума), я увидел, понюхал и потрогал то, что хотел увидеть, понюхать и потрогать. Несмотря на всю свою нищету, эта порочная женщина, которая вполне могла бы проучить жену молодого графа, обладала широкой душой. Какой ослепительный дар преподнесла она мне! Как нетрудно понять, она уберегла мою невинность, расправившись с моим отрочеством подобно тому, как свистящий снаряд разнес вдребезги папин вагон. Лишь отравительница способна привести отравленный ум к зрелости.
