- Но ведь они погибли не в огне, - возразил Конь. - То есть, я хочу сказать, пожара не было.
- Был. И еще какой! Сгорело все - все-все-все. Я бы до этого не додумался, если бы не Шекспир с его семьдесят третьим сонетом. Дай прикурить. - Я пыхнул ароматным дымом. - Вообще-то красоту этого сонета может оценить только знаток английской речи. Поверь мне на слово. Поэтому вопреки или благодаря Шекспиру - перед моими глазами богатый жаркий осенний лес, новенький, как из ювелирного магазина, - с ярко-золотыми ясенями на опушках, буроватыми дубами, мелкой медью осин и яркими монистами берез. После дождя колеи дороги наполнились синей прозрачной водой, на поверхности которой плавали листья орешника - золотисто-коричневые, и мы - отец, мама и я - шагали по обочине. С корзинкой - папа. А я с рюкзачком. Мама смешила нас, прыгая на одной ножке, а я с улыбкой смотрел на нее, вдруг вспомнив, как обрадовался, когда вдруг выяснилось, что у моей мамы - французский пальчик. Это всего-навсего фасон женских туфель такой - с открытым мыском. French toe. Французский пальчик. Но я был мальчонка, и я радовался этому пальчику и всем в школе говорил, что у всех мамы как мамы, а у моей мамы французский пальчик, и первый заливался смехом от счастья. Хотя чего здесь такого? Не пойму. Мне было смешно, радостно, мне было счастливо: у моей мамы - французский пальчик. И она хохотала, и посмеивался отец. Мы оторвались от грибников и шли своей дорогой - к старой заброшенной, полусгоревшей немецкой церквушке в лесу, площадка вокруг которой была вымощена круглым булыжником и окружена густейшими зарослями орешника, малины и черт знает чего еще. Иногда в хорошие дни мы выбирались туда на пикник. Слова такого не было. Говорили: "Посидеть у костра". Километра через полтора, миновав тоннель под узкоколейкой, мы свернули налево и вдоль насыпи спустя полчаса вышли к церквушке. У нее был купол такой - резной. Двенадцать узких стрельчатых окон. Ловушка для солнца. Был октябрь, бабье лето, солнце держалось низко - как раз в прорезях стрельчатых окон. В углу двора у нас был выложенный булыжниками очажок - скорее огороженное кострище. Мы наломали тонкого сушняка, постелили брезентовую плащ-палатку, разожгли костер и, сказав маме "ку-ку", отправились за дровами для настоящего костра. Сидя боком, она помахала нам рукой. Не успели мы свернуть за выступ ореховой рощи, как я вдруг ни с того ни с сего остановился и сказал: "Будет дождь". Отец посмотрел на небо и рассмеялся. "Почему ж тогда так темно?" - не унимался я, торопливо шагая за ним. "Дождя не будет, - сказал отец, выбирая путь к поваленной сосне. - Да и темно слишком сильно сказано. До настоящих сумерек далеко". Мы занялись делом. Отец укладывал в ровную кучу толстые сосновые ветки, которые ловко перевязывал ивовыми прутьями. Получились две солидные кучи. "Через орешник не продеремся, - сказал отец. - Пойдем-ка сразу на дорогу". Мы выбрались на дорогу и зашагали к церквушке. Мы издали увидели маму. Она лежала на боку и будто спала. Отец остановил меня и опустил свою вязанку на землю. Зачем-то взглянул на наручные часы. "Стой здесь, - приказал он. - Понимаешь? Ни с места". А сам спокойно зашагал вверх по булыжнику к дымившемуся костерку. Сколько мы отсутствовали? От силы полчаса. Ну, сорок минут. Я сел на свою вязанку. Отец присел на корточки перед мамой, зачем-то потрогал рукой ее шею. Оглянулся. Я встал, понимая: что-то случилось.
