* * *
Сейчас он иногда звонит:
— Это я! — кричит Марик так, словно он в лесу, а я на Луне. — Давай поговорим! Ну, как дела? Ты родила?!
— Здравствуй, Марик. Ты меня уже спрашивал в прошлый раз. Нет, я не родила. И даже не беременна.
— А я думал — ты родила! Давай поговорим! Алло! Алло!!!
— Слушаю тебя, Марик.
— Давай поговорим! Ну, как дела?!!
— Марик, ты меня плохо слышишь?
— Хорошо!!!
— И я тебя слышу. Зачем ты так кричишь? — говорю я и нажимаю отбой.
— Алло! — снова звонит Марик. — Алло! Прервалось! Ну, как дела?!
Мне надоедает, и я говорю:
— Давай выписывайся, идиот.
Тогда Марик обижается и с криком «Плати тридцать тыщ баксов, сволота!» пропадает еще на полгода.
С бабушкой было сложно ездить в метро, а также ходить в театр и в магазин. К ней приставали. Мужчины старые, пожилые и средних лет. Несмотря на то, что рядом была я. Раньше она любила говорить, что родилась «в один год с Революцией!». Бабушка не умела разговаривать без восклицательных знаков. Потом она стала объявлять, что родилась при царе.
— Ну и при каком же царе ты родилась? — пыталась я сбить ее с толку.
— Как это при каком?! — удивлялась бабушка. — При Николашке втором, конечно! При каком еще? При последнем! Я старая, но не настолько же!
Споры были бесполезны, бравировать своим возрастом — это особый, очень смелый вид кокетства, надо только выбрать момент, когда вокруг побольше народу. Потому что обязательно находился кто-то, изумленно спрашивающий:
— Сколько-сколько?..
— Восемьдесят один! — гордо отвечала бабушка с высоты своих метра семидесяти пяти, поправляла красивую шляпу и добавляла, взмахнув палантином: — У меня уже дети на пенсии и две правнучки!
Своих очень рано рожденных детей она всегда воспринимала чуть ли не как ровесников, округляя им сорок шесть до пятидесяти, и с годами могла попенять:
— Да что вы, в самом деле! Как не стыдно! Старые уже!
В детстве я побаивалась ее громогласных визитов и всей чрезмерной красоты — взбитых рыжих кудрей и сверкающих зеленых глаз, колышущегося праздничного бюста, поддерживавшего яркие драгоценности. Бабушка казалась мне огромной и толстой, мне гораздо больше нравилась моя маленькая изящная мама, с голубыми глазами и нежным лицом. А взрослые смотрели на нас и умилялись:
— Надо же, у Наташеньки — Клавина стать!..
Баба Клава фыркала и пыталась гладить меня крупной рукой, царапая кольцами и малиновыми ногтями. А я убегала в свою комнату, ревела и выдирала ресницы, чтобы положить ресничку на руку и, сдув ее с первого раза, загадать: «Хочу быть отличницей… Хочу, чтобы никто не умирал… Не хочу быть такой огромной, как баба Клава!»
