И они нежно поцеловались.
В это время Александр Иванович, окровавленный, но несломленный, лежал в мрачном подземелье посреди какого-то дерьма и напевал мужественную несгибаемую песню. Было темно, сыро и ужасно, сломанные ребра ныли, перекликаясь с горячей тяжестью остальных ран. Один глаз Александра Ивановича вытекал прямо на каменный пол подземелья, и половина зрения уходила вместе с ним. Вывихнутые руки болтались, словно веревки, и нельзя ими было даже взять сигарету, если бы она была, или нажать на курок пистолета, нацеленного на Мишу Оно, если бы случилась такая ситуация. Но осознание своего правильно произведенного экзистенциального выбора грело душу Александра Ивановича, как разделенная любовь или дружеская попойка.
Лежа в этом подземелье, несчастный узник вспоминал всю свою нехитрую жизнь, отдавая себе полный отчет в том, что это, — последняя для него ночь, и ощущая каждую отдельную секунду, как подлинное чудо существования, дарованное перед кончиной во всей своей истинной прелести. Сырые стены напоминали ласковых женщин, цветные луга в воскресный день, восторженно-мрачные зеленые школьные парты, навевающие своим появлением во мгле сознания целый мир чувств и ощущений; каждый изгиб булыжников в стене и на потолке скрывал в себе реальности и вселенные, раскрашенные всеми цветами, способными быть; и Александр Иванович проживал целую вечность в каждом закоулке какой-нибудь трещины, и был сейчас воистину обостренно-счастлив, и ею чистая совесть давала ему право быть свободным во всех отношениях и не отягощала его клубком противоречивых откровений, являющихся лакомыми вопросами для мыслителей и простых людей. Он ненавидел трусливую подлую натуру Миши Оно, променявшего принципы на телесные увеселения и возможность жить дальше. Он ненавидел — но ему было жалко чужую неправедную душу, которой предстоит держать строгий справедливый ответ за свои низкие поступки. Предстоит или не предстоит?
