Минтисвел (а это был, разумеется, он) вздрогнул, услышав роковые слова, разом выбивающие у него последнюю опору в этом кошмарном и кровожадном мире. Вопреки очевидному, он все еще надеялся, что Мидмондир останется в живых. И потерявшему от горя чувство реальности юноше показалось, что именно Кидсерман своим не терпящим возражений заявлением приговорил его друга к смерти. Вся боль, весь ужас и все унижения этого дня внезапно прорвались из глубины души Минтисвела вспышкой бессильной ярости. И так уж получилось, что вылилась она на человека, вовсе не Желавшего юноше зла. Он выхватил меч, по-прежнему висевший на поясе Мидмондира, вскочил на ноги и с размаху резанул им по спине ненавистного чужака.
Никто из воинов, не ожидавших неприятностей от безобидного с вида мальчишки, не успел вмешаться. Удар получился сильным, но неумелым. Никто толком не учил юнощу обращаться с оружием и тем более бить в спину. Меч глубоко рассек мышцы спины, но опасности для жизни сотника не было, если, конечно, вовремя остановить кровь.
Кидсерман обернулся, и в глазах его Минтисвел, если бы посмел поднять взгляд, прочел бы много всего — и удивление, и непонимание, и разочарование, и презрение. Сотник просто оттолкнул обидчика от себя, как нечто, недостойное находиться рядом с ним.
Минтисвел потерял равновесие, выронил меч и, падая, напоролся всей ладонью на острое лезвие. В первую секунду он не почувствовал боли, только рука как-то сразу перестала слушаться. Он обхватил здоровой рукой пораненную ладонь, прижал ее к груди и вдруг разрыдался, не в силах больше вынести всех злоключений этого безумного дня. Схватившиеся было за оружие воины в растерянности остановились.
— Оставьте его! — прохрипел сквозь стиснутые зубы Кидсерман, прислонившись к ближайшему дереву и пытаясь рукой дотянуться до раны. — Он же глупый еще, совсем как мой пацан. Мы ведь не воюем с детьми. Пусть убирается прочь с глаз моих!
И юноша пошел, не понимая, куда и зачем, давясь неудержимыми слезами. Он и сам не смог бы с уверенностью сказать, чего было больше в этих слезах — горя, страха, боли или стыда. Лишь оказавшись на равнине, далеко от места боя, он вновь обрел способность хоть что-то соображать, огляделся и устало побрел туда, где находились войска его клана.
Но только спустя несколько дней, уже находясь в лазарете, Минтисвел до конца осознал все, что с ним произошло. Все его опасения сбылись. Он оказался и трусом, и подлецом, потерял друга, едва не убил человека и надолго, может быть навсегда, покалечил руку. И еще он понял, что, даже если б смог, вряд ли захотел бы теперь изготавливать оружие.
