— Тут что-то вроде передачи мыслей. Так он общается с Китайцем. Я этого не умею. Я, знаете, этого как следует и объяснить не смогу. Он способен читать мысли большинства людей так, будто они произносят их вслух, — да к тому же еще заставлять их делать, что ему требуется. Но люди-то все разные. С Джуди ему было легко, — как видите, мне рассказали про вас обоих, — а Никки оказался тверд, как каменная стена. Когда-то и я был таким же. И Китаец, и Трясун, и в особенности бедный старик Пинки. Пинки ему и теперь загипнотизировать не удается.
— А вас?
— Не знаю. Но сказать, о чем я думаю, он может.
— А как с Китайцем?
— Тут со всеми по-разному. Эти двое способны, когда им требуется, читать мысли друг друга, но может ли он воздействовать на волю Китайца, я не знаю. Трясун был слабее всех. Под конец он уже мог использовать Трясуна, как любого другого, а этот несчастный болван все пытался его облапошить. Поначалу-то каждый из нас был вроде Никки, — подобие каменной стены. Именно такие люди ему и нужны.
— Я думала, что нельзя загипнотизировать человека, если он этого не желает.
— Это не гипноз, Джуди, и не чтение мыслей. Это настоящее открытие вроде… ну, я думаю, вроде теории относительности. Знаете, — Эйнштейн обнаружил, что Пространство искривлено. Так вот, и Время тоже — или Мышление, — наподобие этого. Обычному человеку этого не понять. А для него это просто привычный факт. Он установил его в девятьсот десятом. Это как-то связано с тем, что Пространство и Время являются лишь частями одного и того же.
— Но мы-то ему зачем?
— Чтобы помочь ему овладеть миром.
Глава семнадцатая
Свобода выбора
Пока они беседовали, мистер Фринтон приобретал вид все более утомленный и нетерпеливый. Напряженные усилия, которые ему пришлось потратить, чтобы принудить себя сделать то, что он намеревался сделать, опасность, которой он подвергался, — и как оказалось, впустую, — а теперь еще старания столь многое объяснить детям, все это вымотало мистера Фринтона, сколь бы он ни был любезен. В карих глазах его все чаще стало мелькать скрытное, сердитое, враждебное выражение, — не потому, что он злился на детей, злился-то он как раз на себя самого. Он не хотел обходиться с ними резко, но боялся, что, пожалуй, придется. Мысль о том, что от близнецов может быть какая-то польза, не приходила ему в голову, — напротив, они представлялись ему катастрофической помехой, — и слишком быстрый переход от роли убийцы к роли няньки оказался добавочной соломинкой, прогибавшей спину верблюда. В очертаниях синеватых челюстей его появилось что-то отталкивающее, лысеющая голова желтовато, словно налитая желчью, поблескивала в электрическом свете.
