Несколько лет я хранил у себя дома окурки сигар Уинстона Черчилля, которые находил в пепельницах. Большая часть была несколько дюймов длиной. В шестнадцать я решил побороть отвращение, которое вызывал во мне табак, и скурил всю свою коллекцию. Дядя готовил меня к карьере, сначала в журналистике, потом в политике, но история с сигарами сильно на него подействовала. Он решил, что я никогда не стану ни членом парламента; ни министром: мне явно не хватало требующейся для этого выдержки.
После ухода отца и смерти бабушки в 1948 году дядя Джим оказал маме серьезную моральную поддержку. Тогда от нее отвернулось большинство родственников, а отцовская родня стала относиться к нам настороженно. Иногда мне казалось, что папины родственники считают меня чем-то вроде неразорвавшейся бомбы. В моем присутствии они редко проявляли сердечность, часто замолкали на полуслове и меняли тему разговора. Мне было страшно любопытно узнать, какие у них секреты. Позже я с болезненным разочарованием понял, что они просто боялись упомянуть о бесчестном поступке моего отца. При этом все дружно соглашались, что мама, в общем-то, сама виновата в том, что отец нас бросил. В те времена считалось, что если жена не может удержать мужа, то это значит, что она не сдала свой самый главный экзамен в жизни.
Помню, как, открыв как-то местную газетенку, в которой все еще описывались передвижения войск, с картами и схемами, я наткнулся на аккуратную дырку, таинственным образом вырезанную посреди одной из страниц. Я думал, что цензуре подверглось сообщение о разводе родителей, но на самом деле они развелись, только когда маме стукнуло семьдесят один, а отцу семьдесят семь. Это событие, в котором я принимал некоторое участие, поскольку они все еще ужасно боялись оказаться лицом к лицу, нанесло маме большую травму.
После Дня победы, когда отец упаковал чемоданы и уехал, я встречался с ним два раза в год, на Пасху, когда он дарил мне яичко, и в декабре, когда он вручал мне подарки ко дню рождения и Рождеству. Я иногда ездил с ним на мотоцикле, прижавшись щекой к его сильной, невыразительной спине. Я никогда не скучал по нему, хотя мне и нравилось его эпизодическое вторжение в мой мир, заполненный преимущественно женщинами и детьми. Его подарки никогда не казались мне лучше тех, что дарила мама. Потом я узнал, что на его встречах со мной настаивала в первую очередь Шейла, его гражданская жена, которую мама упорно отказывалась называть по имени и о которой по сей день отзывается как о бессердечной особе. Вик Маммери был, мне кажется, человеком неплохим, но ленивым.
