Закатываю глаза к потолку и продолжаю:
– Ну ладно, я поранил твою ву-ву, но это было восемьдесят чёртовых лет назад, так что оставь всё позади. Двигай свою жизнь дальше.
Потом поднимаются её жуткие руки, тощие и жилистые, как корни дерева или старая морковь, и прикрывают ей лицо.
– О, Колин, – мычит она по ту сторону. – О, Колин.
Отнимает руки от лица, которое всё залито слезами.
– О, Колин, – шепчет она. – Я прощаю тебя.
И её лицо свешивается на грудь, дёргаясь от коротких вздохов и всхлипов, а жуткие руки тянут вверх край слюнявчика, чтобы протереть ей глаза.
Сидим молча. Боже, мне бы жвачку какую-нибудь. На часах у меня двенадцать двадцать пять.
Она вытирает глаза, хлюпает носом и ненадолго поднимает взгляд.
– Колин, – спрашивает. – А ты ещё любишь меня?
Все эти чёртовы старики. Господи-б…
Да, кстати, если вы не знали – я не чудовище.
Прямо как в какой-то проклятой книге, заявляю на полном серьёзе:
– Да-да, Ева, – говорю. – Да-да, сто пудов, думаю, что возможно пожалуй всё ещё тебя люблю.
Теперь Ева начинает хныкать, свесив лицо в руки, трясётся всем телом.
– Я так рада, – сообщает она, слёзы её падают прямо вниз, серая грязь с кончика носа капает точно ей в руки.
Повторяет:
– Я так рада, – и продолжает реветь, и чувствуется запах жёваного бифштекса по-солсберски, захомяченного в её туфлю, и жёваной курицы с грибами из кармана её халата. Такое – а медсестра, будь она проклята, в жизни не соблаговолит притащить мою маму с водных процедур, а мне к часу нужно вернуться на работу в восемнадцатый век.
Довольно трудно припомнить собственное прошлое, чтобы провести четвёртый шаг. Теперь оно перемешано с прошлым всех этих посторонних. Кто я на сегодня из адвокатов-поверенных – уже не помню. Разглядываю свои ногти. Спрашиваю Еву:
– Доктор Маршалл здесь, как ты думаешь? – спрашиваю. – Не знаешь, она не замужем?
Правду обо мне: кто на самом деле я, мой отец, и всё остальное, – если мама её и знает, значит, она слишком сдурела от чувства вины, чтобы рассказать.
Спрашиваю Еву:
– Может, пойдёшь поплачешь где-нибудь в другом месте?
А потом уже поздно. Поёт синяя сойка.
А Ева эта до сих пор не заткнулась, ревёт и трясётся, прикрыв слюнявчиком рожу; пластиковый браслет дрожит на её запястье, она талдычит
– Я прощаю тебя, Колин. Я прощаю тебя. Я прощаю тебя. О, Колин, я прощаю…
