— Где нам найти их?
— Вспомни, перед своей кончиной маэстро сказал нам, что Горацио отправлен в лазарет.
— А его брат, избравший церковную стезю, укрылся в одном из монастырей, — добавил Доменего Томазини. — Я объясню вам, как туда добраться. Можете сослаться на меня. Но предупреждаю: Помпонио Вечеллио никогда не казался мне самым милым человеком на свете. Вялый, трусливый, ленивый. Бог свидетель, я не люблю плохо отзываться о ближних, но он частенько ставил отца в затруднительное положение. Да и служение Церкви он избрал не по призванию. Однако все это не причина, чтобы не поставить его в известность о скорбном событии.
Рассказывая о старшем из сыновей Тициана, священник носком туфли чертил на земле план, как добраться до монастыря. После чего попрощался с молодыми людьми и встал у изголовья усопшего.
Первая часть поручения заняла немного времени и была не так тяжела, как представлялось вначале. Появившись у монастыря, они просто-напросто получили от ворот поворот. Вооруженный охранник заявил им, что на вход в монастырь наложен полный запрет, дабы туда не проникла зараза. То, что они явились от имени отца Томазини, никак не повлияло на свирепое поведение цербера.
— Да явись вы от имени самого патриарха Венеции, я все равно не впущу вас, ибо таков приказ настоятеля! — рявкнул охранник, потрясая оружием.
Стоило огромного труда уговорить привратника отнести Помпонио Вечеллио записку, в коей он извещался о смерти отца. Тот и так и сяк вертел в руках незапечатанный клочок бумаги, на котором Виргилий нацарапал несколько слов. В конце концов он удалился, унося с собой послание. Вернулся же он с устным ответом: Помпонио подтверждает получение горькой вести, но не знает, сможет ли завтра присутствовать на отпевании. Все происходящее и сам ответ повергли Виргилия в совершенное изумление, ведь сам он так тяжело пережил в свое время смерть родителя. Он поднял на Пьера полный непонимания взгляд, но тот также был не способен объяснить подобное бесчувствие.
— Дон Доменего назвал его трусливым. Чума заставила его просто наложить в штаны со страху! — пробурчал Пьер.
Он обнял приятеля за плечи, и они медленно двинулись прочь.
Теперь предстояло наведаться в лазарет, где, возможно, умирал Горацио.
— Только бы застать его в живых, — глухо проговорил Виргилий.
Чезаре разъяснил им, какая система введена в Светлейшей: один из лазаретов — Новый — был предназначен для карантина, другой — Старый — для больных. До повального мора на острове Нового лазарета происходила разгрузка торговых судов. Помимо нескольких небольших зданий, там были воздвигнуты церковь, освященная в честь святого Варфоломея, и нечто вроде огромной замковой постройки под названием Тезон-Гранде, более двух тысяч квадратных метров, служащей складом. Вокруг раскинулись виноградники, опоясанные, в свою очередь, невысокой оградой. Отсюда и название местности: Виноградная Стена. По мере разрастания черной смерти Виноградная Стена была превращена в место карантина. Под него было отведено с сотню комнат, где располагались более тысячи душ. Но с наплывом потенциально больных лагерь расширился. Вокруг острова стояло более трех тысяч лодок, на которых дожидались места с десяток тысяч человек. Этот плавучий город, с каждым днем разраставшийся за счет вновь прибывавших — что ни день, то до двадцати новых посудин появлялось в окрестностях острова, — был словно некое видение. Случалось, что отсюда выходили, но лишь затем, чтобы переправиться ближе к Лидо. Тех, кто умирал, погребали на одном из двух кладбищ — христианском и мусульманском — на острове Святого Эразма. Тот, кто ослушивался закона изоляции, подлежал повешению. Летом 1576 года ничто, казалось, не было способно остановить постоянный рост населения острова, где был устроен карантин. Под августовским солнцем он жужжал подобно муравейнику, особенно когда приплывали суда с продовольствием или же когда его обитатели начинали хором распевать духовные гимны. В лунном свете все это выглядело еще более нереальным и фантастическим. Ночью на Виноградной Стене царила полнейшая тишина, хотя там и находились восемь или десять тысяч душ. Только денно и нощно потрескивали костры из можжевельника, от которых веяло невыразимой печалью.
