Протоиерей же Емельян, настоятель храма Великомученика Димитрия Солунского, имел облик дородный и осанистый, приятный взору благочестивых прихожанок, не упускавших случая посудачить с прихожанками других храмов на тему сравнительных достоинств их пастырей. Отец Емельян ростом был высок, статен, телом исполнен, в движениях плавен, несуетлив и даже как-то по-аристократически изящен. Говорят, из прочих городских храмов всякие суелюбопытные эстеты специально приходили глядеть, как отец настоятель служит, как во время каждения плывет по храму, точно барк с расшитыми золотом шелковыми парусами, и мерно взмахивает кадилом, распространяя окрест волны ладанного благоухания. Ликом отец Емельян несколько походил на благоверного князя Вячеслава Чешского, о чем ему (батюшке, а не князю) как-то заявила некая чересчур ревностная в благочестии старушка. Отец Емельян, не любивший суесловия, за сие дерзкое сравнение даже наложил на старушку епитимию — протереть от пыли аналои на клиросе (каковое наказание старушка выполнила с особым удовольствием). Но епитимия епитимией, а и впрямь было в лике батюшки Емельяна нечто иконно древнее. При общей полноте и даже грузности фигуры лицо его было узкое, немного вытянутое, византийского типа, обрамленное длинными седыми волосами и украшенное седой же пышной бородой. С бородой тоже была однажды у батюшки история. На собрании благочиния архиерей щедровский, преосвященный владыка Кирилл, человек норова самого сурового и отнюдь не по-монашьи горделивого, сощурился ехидно и сказал: «Что, отец Емельян, бороду лучше моей отрастить хочешь? Смотри, дотщеславишься!» На что отец Емельян ответил только: «Владыко, благословите побрить!» И архиерей смолк, потому как бритый священник — это уж полное неблагочестие. Глаза, у отца Емельяна были густо-серого цвета, с редкостным выражением одновременной ласки и печали. Никогда ни на кого не смотрели они грозно и осуждающе, а лишь выжидательно-сострадательно. Под таким взглядом даже Марфа Ивановна, регент правого клироса, женщина вспыльчивая, язвительная и резкая (ох, сколько раз от нее плакали втихомолку девочки-певицы!), проникалась духом смирения и добротолюбия.
Впрочем, самого отца Емельяна благолепие собственной внешности только сердило. И когда его благоверная супруга, Любовь Николаевна, говорила: «Ах, ты у меня первостатейный красавец, батюшка!», он ворчал недовольно: «Матушка, угомонись! Четыре десятка лет уж вместе живем, детей пятерых взрастили, внуков дождались, теперь только о душе думать надобно, а ты все туда же, будто я не священник у тебя, а гусар какой!» Правда; был у протоиерея Емельяна некий недостаток, весьма, впрочем, значительный для священника. Как сам батюшка говаривал, вместо громкого, сочного, звучного голоса имел он скрип тележный. А без голоса как? Тайные-то молитвы читаются, конечно, тихонько, но ведь надо во время службы и возгласы подавать, после коих клирос начинает петь, и проповедь говорить. Но когда в храм назначили служить дьякона Арсения, проблема наполовину решилась. У жердинообразного дьякона обнаружился бас мощности пароходного гудка. Как взревет дьякон: «Благослови, владыко!», так свечки на праздничном подсвечнике гаснут, а некоторые молельщицы даже чуть приседают восторженно. Так и ведут службу: дьякон на амвоне баржой гудит, протоиерей в алтаре лодочной уключинкой поскрипывает. А поскольку, говорят, противоположности притягиваются, то были осанистый и малоголосый священник да громогласный долговязый дьякон крепкими друзьями.
