— Нет, — веско произнес каноник Герберт, — Мы будем руководствоваться исключительно благоразумием. Вы правы, перед нами — не смутьян-безумец, а честный трудяга, искренне преданный своему хозяину и уважаемый всеми соседями. Но разве вы не видите, насколько от этого возрастает опасность? Когда ереси проповедуются отъявленным злодеем, искушение невелико. Но когда их по сердечному убеждению распространяет человек с безупречной репутацией, тут-то и заключается истинный соблазн… Вот отчего я боюсь этого юнца!
— Не объявляет ли нынешний век еретиком того, кого еще сто лет назад почитали как святого? — холодно осведомился аббат. — И наоборот: тот, кого считали еретиком, не объявляется ли последующими поколениями святым мучеником? Вот почему необходимо тщательно подумать, прежде чем обвинять кого-либо в ереси.
— Мы не вправе пренебрегать своим долгом, — вновь становясь резким, ответил каноник. — Опасность перед нами, и мы обязаны ей противостоять, иначе сражение будет проиграно. Не дадим же семенам зла пустить корни на нашей земле!
— Но, по крайней мере, надо отличать зерна от плевел, — сурово проговорил Радульфус. — И помнить, что там, где нет злого намерения, заблудшего можно спасти, прибегнув к доброму совету и вразумлению
— Либо отсечь больной член, если вразумления не исцеляют, — со злобной решительностью отозвался Герберт.
Когда Илэйв проходил через ворота аббатства, его никто не окликнул. Очевидно, до привратника еще не дошло распоряжение не выпускать юношу из аббатства, либо уже стало известно дозволение отца настоятеля свободно перемещаться. Привратник остановил бы Илэйва только в том случае, если бы юноша нес с собой свои пожитки. Как бы то ни было, страж ворот, завидев юношу, весело с ним поздоровался.
Оказавшись в Форгейте, Илэйв остановился и оглядел дорогу с обеими тропками, отходившими от нее: ни Олдвина с Конаном, ни Фортунаты не было видно. Он поспешно зашагал вдоль дороги по направлению к городскому мосту в уверенности, что огорченной девушке захотелось поскорее попасть домой. Фортуната покинула зал капитула прежде, чем Илэйву, взяв с него честное слово, позволили беспрепятственно выходить из аббатства. Возможно, она считала его уже узником и корила себя как виновницу его тяжкой участи. Илэйв заметил, с какой неохотой девушка свидетельствовала против него. Сейчас она, конечно же, была расстроена, и это беспокоило Илэйва куда более, нежели угроза, нависшая над собственной жизнью и свободой. В опасность для себя ему верилось слабо, да он почти об этом и не задумывался. Зато он ничуть не сомневался в том, что Фортуната огорчена, и мысль эта причиняла ему боль. Илэйв считал себя обязанным поговорить с девушкой, уверить ее, что она не причинила ему вреда. Вся эта тревога вскоре уляжется, ведь аббат человек в высшей степени рассудительный, а чужак, который жаждет крови, вот-вот уедет, и дело останется в руках благоразумных судей. И потом, Илэйв был благодарен девушке за то, что она так храбро его защищала, в душе он надеялся, что причиной тому были не просто дружеское участие и жажда справедливости, но более глубокое, серьезное чувство. Разумеется, ему не следовало распускать язык, пока тучи окончательно не разошлись.
