— Ну что ж, — промолвил Хью. — Ежели так, то едем. Нам с тобой не впервой пускаться в дорогу. Собирайся, у тебя в запасе три дня, чтобы уладить все дела и с Богом, и с Радульфусом. И уж коли в аббатстве тебе не дают мула, можешь не сомневаться — я подберу лучшего коня из конюшен замка.
Братья отнеслись к полученному Кадфаэлем разрешению отправиться в Ковентри, пусть даже оговоренному очень жесткими условиями, по-разному. Приор Роберт на собрании капитула нарочито подробно и точно сообщил, когда, куда и на сколько позволено отбыть Кадфаэлю. В словах приора звучал намек на угрозу, но едва ли стоило винить в этом Роберта — ведь разрешение аббата было половинчатым и, с точки зрения братии, совершенно необоснованным. Капитулу дали понять, что дано оно неохотно, но почему оно все же дано, никто так и не узнал. То, что Кадфаэль доверил Радульфусу, так и осталось между ними.
Недоговоренность, понятное дело, породила толки, и многие уже с сожалением посматривали на брата, которого почитали чуть ли не за отступника. Принявшие постриг в детстве боялись за брата, намеренного пуститься в полный опасностей и соблазнов мир, ставшие же монахами в более зрелом возрасте, возможно сами того не сознавая, завидовали ему. Брат Эдмунд, попечитель лазарета, пребывавший в обители с четырех лет, всегда более чем терпимо относился ко всему, что озадачивало его в Кадфаэле, и тревожился лишь оттого, что на время лишался лучшего травника и целителя. Брат же Ансельм, регент, единственным прегрешением считал фальшиво взятую ноту, а бедою — больное горло одного из своих хористов, все прочее воспринимал как данность — смиренно и не вникая в подробности.
Приор Роберт был строг к любым отступлениям от устава, и его уже давно раздражали послабления, коими пользовался брат Кадфаэль, имевший право беспрепятственного выхода за ворота обители, дабы пользовать своими снадобьями жителей города и предместья. Было время, когда писец приора, брат Жером, не преминул бы подлить масла в огонь, но не так давно сей ревнитель благонравия сам был уличен в неподобающих деяниях. Епитимья сделала его не в пример скромнее, нежели прежде. Иметь с ним дело стало гораздо легче, чем раньше, ибо он уже не так рвался обличать других в прегрешениях. Это не значило, что Жером перестал быть ханжой и занудой, однако покуда он предпочитал не высказываться по поводу неоправданных привилегий брата Кадфаэля.
В конце концов, главным для Кадфаэля было примириться с самим собой. Он принял постриг по зову сердца и ныне сильнее, чем когда-либо, чувствовал, что монашество — его истинное призвание. В разговоре с аббатом он был откровенен до конца, но можно ли искренностью искупить вину? Братьям Эдмунду и Винфриду придется разделить между собой его обязанности — готовить снадобья, пользовать прокаженных в приюте Святого Жиля и к тому же ухаживать за садом. Правда, эти дополнительные обязанности обременят их лишь в том случае, если его, Кадфаэля, отсутствие продлится дольше, чем разрешил аббат, но… Но коль скоро он задумался о такой возможности, стало быть, совсем исключить ее нельзя. Решение, определяющее его судьбу, необходимо принять до выезда за ворота аббатства. И он его принял.
