В следующем зале также были картины на корейские мотивы, но какое обилие красок! Художник словно постарался использовать всю цветовую гамму. И если полотна в первом зале привлекали строгостью классического рисунка, выполненного черной или синей тушью, то здесь они поражали своим многоцветием.
— Ну как? — Иванов лукаво смотрел на меня. — Признаетесь, что вы удивлены.
— Конечно, — я кивнула. — Я этого не скрываю. Но почему? Почему там строгий рисунок, а здесь… Или это тоже какой-то прием?
— Прием, — Иванов улыбался, как человек, которому открыта тайна, неизвестная прочим. — Этот прием Володька изобрел сам. Собственной персоной. Он брал какой-нибудь сюжет из корейской мифологии или литературы, часто даже уже запечатленный художником, и применял краски. Корейская классическая живопись, которая исходит от китайской, признает только тушь. Но он совместил манеру классического корейского письма с европейским наложением красок. Видите, насколько оригинально получилось? Правда, некоторые критики морщатся, мол, что это за самодеятельность? Получается ни то, ни другое, а так, нечто среднее, но в свое время Карчинский показывал свои работы Сим Хон Дою и Ким Пен Лину, ведущим корейским художникам нашего времени, и они оценили новаторство Володьки по достоинству.
— Занятно, — пробормотала я. — Кто бы мог подумать!
— Никто и не мог, а Володька взял и сделал. Смотрите, как необычно выглядят в красках птицы-цветы. — Он подвел меня к большому полотну, изобиловавшему желтым, оранжевым, золотистым и черным цветом. — В этом жанре написаны сотни картин, он появился еще в XV веке, но Карчинский сумел придать своим цветам-птицам новое звучание.
— Вы так говорите, — я повернулась к своему спутнику, — словно экскурсовод.
— Ну что вы, — он смутился. — Просто мне это очень нравится, и я хотел, чтобы это понравилось и вам.
— Зачем? Зачем вы хотите, чтобы это понравилось мне? — Я посмотрела на художника в упор.
— Видите вот это? — Авангардист тронул меня за плечо.
Я обернулась вслед за художником к полотну. Молодая девушка в пышном одеянии сидела на коленях и держала в руках вазу. Казалось, что она замерла, любуясь ее причудливой формой и прихотливым рисунком. Она не обращала внимания ни на осыпающиеся лепестки вишни, ни на поющих птиц, сидящих на ветках, ни на пение подруги, которая неподалеку перебирала струны инструмента, немного похожего на украинскую бандуру.
— Это ваша любимая картина, Станислав?.. — Я впервые назвала художника по имени.
