Я проводил домой мистрис Гэмидж глухими задворками, чтобы не видел ничей глаз. Она молчала. Первое, что она потребовала, это как можно больше горячей воды. Вопреки своим обычаям, Анна Гауэн уже все приготовила. Обе заперлись в чулане, и ожидая, когда окончится омовение, я слышал многократный скрип колодезного ворота. Воображаю, как трудилась над собой моя до ужаса брезгливая бабка! Вышла она, переменив платье (старое сожгла), бледная и похудевшая, но показалась мне скорее задумчивой, чем потрясенной. Молча отужинали втроем. Тут она вымолвила наконец:
— Всю жизнь буду молиться за этого человека.
— За Питера?
Чуть заметная улыбка:
— И за него тоже — я видела его на площади. Нет, я говорю о палаче.
— Тебе было не очень больно?
— Плеть свистела, как буря. Я думала, рассечет спину до костей. Но это походило на удар коровьего хвоста, когда корова отгоняет мух.
— Истинное чудо! — восхитилась Анна. — И следов никаких не осталось!
— Да… это было чудо. И он еще просил у меня прощения, говоря, что не знает иного ремесла, чтобы прокормить семерых детей.
Бабка опять тихо улыбалась. Это показалось мне загадочным, и я решился спросить, как она себя чувствует. Она обратила ко мне посветлевшие глаза:
— Как человек, впервые познавший людей вблизи.
— Еще бы! — прорычал я. — Всего ожидал от стонхильцев, но такого свинства…
— Нет, Бэк. В гордыне своей я воображала, что все погрязли во тьме и нечести, когда же я пала, как Иов 61, господь открыл мне не только глубины людской злобы и жестокости, но и высоту человеческого великодушия. К синякам лучше всего приложить подорожник, мой мальчик. Кажется, я причинила тебе слишком много огорчений?
Так никогда еще она со мной не говорила! Я чуть не бросился ей на шею — от этого малодушия меня спасло лишь громкое пение во дворе. «Мои поля — открытая дорога» пели фальшиво, но с чувством двое мужчин.
— Впусти ты их, Бэк, — кротко сказала бабка.
Пьяных?! Да что с ней сталось? Я открыл дверь. Иеремия Кэпл поспешно отступил и улизнул — наверное, спать к овцам; вошел один Питер, пьяный, как бочка джина. На его некрасивом лице засохли кровь и грязь, левая рука, обмотанная тряпьем, висела на ремне, перекинутом через шею. Качаясь, он блаженно улыбался и смотрел на мою бабку, прямо скажу, с неприличной нежностью. Вдруг по его лицу прошла судорога боли. Он быстро заслонил его рукой и пробормотал как в бреду:
— Нет, не изменилась эта грешная земля! Тот же столб… та же свора орущих дураков… Обнаженный клинок — единственно понятный для них аргумент, а ведь прошло столько лет! Быть может, новая земля, новый мир… или я опять заблуждаюсь?
