Самым таинственным и притягательным в Эрикссоне было то, что он никогда не говорил о себе, похоже, у него не было такого желания. Не обсуждал он и других, другие его вообще мало интересовали. Редкие визиты Эрикссона в любое время суток были непродолжительными. Случалось, он забегал на чашечку кофе, присоединялся к обеду или ужину, а то и выпивал рюмочку, чтобы не обидеть хозяев, но потом становился молчалив, его обуревало непонятное беспокойство, он словно прислушивался к чему-то и вскоре откланивался. Когда он появлялся, хозяева бросали все свои дела, в эти минуты существовал только Эрикссон. Все смотрели на него не отрываясь, ловили каждое слово, а когда он уходил, так и не сказав ничего существенного, оставалось только гадать о том несказанном, что Эрикссон уносил с собой.
Проходя мимо их дома на рассвете, он мог забросить по дороге подарок: маленького лосося или несколько тушек трески, кустик дикой розы с корнями в земле, обернутыми бумажным пакетом, или дверную табличку с каюты капитана, красивую коробку или пару поплавков, надписанных чьей-то рукой. Многие из этих подарков оборачивались потом тривиальными деньгами — пожалуй, это была единственная возможность оценить идеи Эрикссона. Таким образом, на них можно было, например, купить бензин и прокатиться на лодке.
София любила Эрикссона. Он никогда не спрашивал, чем она увлекается или сколько ей лет. Эрикссон здоровался с ней так же серьезно, как с другими, и прощался с легким поклоном и без снисходительной улыбки. Они всегда провожали гостя до берега. Его большую старую лодку было нелегко стронуть с места, но уж если она плыла, так плыла. Эрикссон не слишком заботился о ней, в трюме всегда стояла вода с разводами бензина, а обшивка потрескалась. Но инструмент был в порядке. Рыбу он жарил прямо на горячем моторе, а спал в мешке из тюленьей кожи, сшитом еще его дедом. На дне лодки валялись комья земли, листья фукуса, песок и рыбьи кости, на корме аккуратно лежали рыболовные снасти и ружье, но только Господу Богу было известно, что хранилось в коробках и мешках внизу, в трюме. Эрикссон сворачивал трос и резким движением заводил мотор. Тот радостно тарахтел, привыкший к такому обращению, и Эрикссон отплывал от берега, даже не махнув рукой на прощанье. Названия у его лодки не было.
В это лето, незадолго до солнцеворота, Эрикссон приплыл на остров и затащил на гору ящик. Он сказал:
— Тут всякие штуки для фейерверка, которые я получил в придачу. Если вы не против, я бы приехал в канун Иванова дня, чтобы посмотреть, загорятся они или нет.
