Потом он принялся рассуждать о Лжедмитрии, и снова в голосе его было такое, что показывало: Лжедмитрия он знает неплохо, да и Терехов должен был бы его знать, словно заезжал он во Влахерму или еще куда к ним в гости. Но Терехов слушал его уже невнимательно, а думал о том, как он совсем недавно приобрел под влиянием Севки интерес к истории. Он поначалу относился к увлечению приятеля с уважением, но снисходительно, как и должен был бы относиться к нему любой человек иной профессии, уверенный, что его дело и есть самое важное. К тому же в наш век на гуманитариев поглядывают сверху, и тут Терехов был не оригинален. Но однажды Севка ткнул Терехова носом в историческую безграмотность и сказал, что не знать того, что было с его родным народом и как он жил, стыдно. Терехов посмеялся, но потом понял, что Севка прав, и ему и вправду стало стыдно, и он, когда Севка был в отъезде, воровато сунулся в его тома и потом не раз, коль выпадало свободное время, открывал их наугад и читал запоем, обещал себе заняться историей всерьез. Впрочем, он многие науки обещал изучить всерьез…
И теперь он лежал и думал о том, что наш мир для каждого нового человека в нем не нов. Для Севки не нов, для Олега Плахтина не нов, для него, Терехова, не нов. Каждый этот новый человек – в семнадцатом ли веке ему судьба появиться или в двадцатом, – каждый этот новый человек рождается словно бы уже втиснувшим в себя века, что до него тянулись или летели. И, может быть, существование человека потому и интересно, что он, человек, живет в отшумевшие уже тысячелетия, он и их участник, и на все теперешнее он смотрит глазами мальчишки с парижской мостовой и солдат Бородина. Он участвует и в будущем, предчувствуя и предвидя его. Значит, он существует тысячелетия, загнанные в несколько десятков лет. Значит, глаза и умы, отжившие уже физически, живут с ним и в нем. И в этом – тоже связь времен, в этом – тоже смысл человеческой жизни, потому человек и цепляется за прошлое, оно щемяще дорого ему и дороги реликвии его, и нет прощения варварам нашего века, без колебания пускающим шедевры на щебень…
– Значит, у них завтра свадьба… – сказал Севка и снял очки.
– Что? – не понял Терехов.
– Я говорю, свадьба у них завтра…
– А, – расстроился Терехов, – завтра… Мне всякие шуточные плакаты рисовать нужно…
– Это в Олеговом духе, – сказал Севка, – свадьбу в такую пору устраивать. Еще бы с фейерверком.
В голосе его не было ни удивления, ни иронии, не осуждал он Олега с Надей, и все же Терехов проворчал:
