— Так лопнет же! — растерянно несется вслед. И много позже, сердитым рыком:
— Копайте, сожри вас Цербер!
Из буковой рощи ползет вереница телег, доверху груженных бревнами для будущего частокола. Насколько помнится, вчера роща казалась заметно гуще. Так через неделю в округе все гамадриады сдохнут! А ведь надо и харчами озаботиться. Запасы подъедают — за ушами трещит! Впрочем, если по справедливости, голова в первую очередь должна болеть у милого друга, Диомеда Тидида. У лошадей и ванактов головы большие, есть чему разболеться. Кто у нас главный, до прибытия микенских кораблей?! — Скажете, горе-лавагет в лице малыша Лигерона?
Глупость скажете: этому лишь бы мечом вдоволь помахать...
В третий раз обходя лагерь, рыжий итакиец с удовольствием отмечает: сказано — сделано. Вон, в самом Гамадриады— древесные нимфы, рождающиеся вместе с деревом и умирающие с его гибелью. Просто дриады — нимфы-покровительницы деревьев; от жизни конкретного дерева их жизнь не зависела. В центре: будущая площадь народных собраний — ее сейчас как раз утрамбовывают. А рядышком: Одиссеев шатер.
Молодцы свинопасы... как и воткнули-то, в теснотище?!
Стан ахейцев блудливой псицей выгнут вдоль побережья. На многие десятки стадий. Хвост свернулся калачиком вокруг южных дюн Сигейской бухты; морда ткнулась в вечно мокрые скалы Ройтейона, на северо-востоке. У псицы как раз течка: устье Скамандра, впадающего в море, рассекает лагерь на две неравные части. В самом интересном месте: ближе к бухте. Здесь вовсю суетятся мирмидонцы, под злобный звон науськанного троянцами комарья. Ищут броды, налаживают через реку дощатую гать для колесниц. Рядом с ними, по обе стороны реки. Одиссей, к собственному удивлению, обнаруживает аргосцев. Почему ставка временного командующего не в центре?! — Мудрит что-то синеглазый Диомед...
Или тылы себе обеспечивает, про запас?
— Наддай! Еще раз!
— Бревна! Бревна волоки!..
— А пошел ты...
Одиссей спешит повернуть обратно, едва сдерживая желание зажать уши ладонями. Или грозно прикрикнуть на человеческий табор: цыц! языки оборву! Странно. Шум и толкотня неизбежны при обустройстве лагеря — откуда раздражение? Налет брезгливости?! В конце концов, люди делом заняты, за что их бранить? Испуганной гадюкой злоба ползет прочь. Оставив мускусный, дрянной осадок.
Между живыми бродят тени убитых, чьи тела еще не успели предать огню. Некоторые, плохо сознавая свою скорбную участь, подсаживаются к очагам. Заглядывают живым в лица, пытаются завести разговор. Созерцание душ вчерашних соратников не вызывает в собственной душе ничего. Совсем ничего. Ни сострадания, ни жалости — разве что легкая, едва уловимая грусть мимоходом коснется плеча, чтобы облачком унестись вдаль. Привык. Если с детства видишь их перед собой — поневоле привыкнешь.
