Утвари же, разных веников, игл, рукавиц, родильных кирпичей, крашеных шерстяных клубков и тому подобного было не счесть. Золотых украшений также принесли немало: подвески для носа, амулеты, кольца, браслеты, бусы, ожерелья... Золотых дел мастера приберегли для праздника в честь бога Энки свои самые лучшие изделия: кубки с изящной чеканкой, щипцы для волос, гребни. И наконец, блестящая масляная лампа из редкой самородной меди, к которой мастеру удалось прикрепить отполированные камешки бирюзы. Всё принималось слугами Храма на вместительные подносы, их сменяли следующие, и поток подношений стекал слепящей волной в глубины пирамиды, чтобы пополнить сокровищницу Таури.
Когда сотня самых уважаемых аймара, многие из которых словно соревновались количеством отрубленных в битвах голов, заняла лучшие места напротив помоста, со стороны нижних кварталов на площадь попытался пробиться обычный народ. Все толкались и вопили в предвкушении редкого зрелища.
Тут уже Кетуку и его соратникам пришлось вступить в дело, ограничивая рвущихся к Храму горожан, – тумаками и под угрозой кинжала он помогал оттеснить людей от площади. Давно уже, ох как давно не приносили богам такую щедрую жертву, как сегодня.
– Не зевай, – строго указал ему десятник, когда прошел вдоль шеренги своих воинов. – Самое главное будет, когда жрец вырвет им сердца. Каждый захочет, чтобы на него упала капля жертвенной крови.
Сапана взмахнул руками, отчего перья на его головном уборе разлетелись в стороны и вновь улеглись, словно крылья. Гул на площади стих, зато стали отчетливо слышны ритм и музыка. Рваное море одинаковых чиновничьих пончо в черную полоску замерло.
Флейтисты, барабанщики и прочие жрецы с инструментами вскочили на нижний ряд камней Храма, отдаляясь от замершей толпы. Так же поступили и «пума» с «орлом», только они возобновили танец еще выше, почти под самым помостом. Вместе с резкими, как будто дергающими жилы звуками в них пробудились новые силы, движения танцоров обрели особенную четкость и символичность.
У Кетука, так же как у всякого на площади, сдавило грудь восторгом. Он уже не видел за пеленой священного трепета ни лиц обоих молодых людей, захваченных им в лесу, ни Посоха смерти Энки, ни алых нарядов Таури и Аталая. И даже странное, спокойное лицо Алекоса не привлекло его.
– Пусти, Кетук, – прохрипел сзади чей-то знакомый голос.
Молодой воин сбросил чары рвущей душу музыки и резко обернулся. Это был Синчи. Бывший солдат сильно сдал за последний месяц и сгорбился, будто отсутствующая рука лишила его жизненной силы. Одет он был неряшливо, а пончо его в двух местах было прожжено. От друга крепко пахло чичей.
