Нельзя было также не заметить, что беднота охотно идеализировала загадочного пирата. Эти люди не сомневались, что на самом деле Дикарь – некий весьма романтический джентльмен.
К их восторгам и славословиям не могла не присоединиться и церковь, ведь пират частенько оставлял на папертях целые груды сокровищ, поверх которых, конечно, лежала все та же белая роза. У епископа язык бы не повернулся проклинать Дикаря. Скорее уж он возвел бы его в ранг святого, если бы не опасался неодобрительного отношения множества влиятельных лиц общества; в итоге пират удостаивался упоминания о себе, как об отъявленном мошеннике, однако всякий раз этот отзыв сопровождался легкой усмешкой и многозначительным подмигиванием.
Военный департамент отнюдь не разделял подобной снисходительности. За голову пирата назначили награду, а Кейн увеличил ее вдвое. Он выслеживал негодяя из личных соображений, не сомневаясь, что цель оправдывает средства.
Око за око, зуб за зуб. Надо наконец прикончить пирата.
Ирония ситуации заключалась в том, что противники до смешного напоминали один другого. Обыватели страшились маркиза. Его деятельность по заданию правительства во время войны была окутана покровом мрачной тайны. Сложись обстоятельства иначе – он по-прежнему не обращал бы на пирата внимания, но Дикарь, впав в смертельный грех, причинил зло ему лично, и равнодушие сменила жажда мести.
Уже много ночей подряд Кейн проводил в самом сердце лондонских трущоб, в таверне под названием «Не унывай!» среди портовых рабочих. Привычно занимал угловой столик, спиной к стене, и терпеливо дожидался появления Дикаря.
Маркиз вращался в этих злачных кругах с легкостью человека с темным прошлым. Здесь его титул никого не волновал: имели значение лишь физическая сила, беспощадность во время стычек и равнодушное отношение к процветавшим в таких местах пороку и жестокости.
Таверна стала вторым домом маркиза. Могучее сложение, легко угадывавшиеся под одеждой мускулы призваны были остудить пыл его возможных противников. Густая темная шевелюра, загорелое лицо и глаза цвета штормового неба в былые времена то и дело заставляли розоветь щечки прелестных дам, однако с некоторых пор те же самые дамы в один голос твердили, что ненависть сделала маркиза холоднее камня, а глаза его поражали их чувствительные души безжизненной невыразительностью. Сам Кейн сих слухов не опровергал.
И коль скоро ему угодно стало изображать Дикаря – мало кто усомнился бы в такой мистификации. Местные сплетники приписывали Дикарю высокое происхождение и считали пиратство обычным чудачеством. И Кейн не преминул воспользоваться этими сплетнями. В первый раз он явился в таверну в самом изысканном костюме, рискнув прикрепить на лацкане сюртука роскошную белую розу. Сия заметная деталь, безусловно, направила мысли окружающих в нужное ему русло.
