Истинно. Так.
Юноша смирно сидит и, глаза закрыв, слушает арфу. В осенних холмах его хладного разума рыскают волки.
Теорема: Любой порыв человеческого сердца (А) всегда вызывает порыв, равный по силе и противоположный по направлению (А1).
Таково золотое правило Сказителя.
И дальше я вижу в восторге — они принимают Хродульфа, спокойного, как луна, нежного скорпиона. Он сидит между теми двумя и точит свой нож.
Сцена: Хродульф при дворе.
Он говорит:
В крысиных мехах, жирные в глупости, коль не телесно, крестьяне мотыжат поля. Сальные запахи исходят из подземного мрака за дверью, где бабенки с коровьими глазами титьку суют новому поколению бездумных мотыжников. Старики с лишаем в бородах ковыляют по пыльным тропинкам, чтоб собираться, словно костлявые псы, на площади, где свершается королевское правосудие; чтобы кивать, словно вороны, обмолвкам, из-за которых у кого-нибудь отберут лошадь, или тонким ошибкам судебной братии, выводящим убийц на свободу. «Да здравствует Король! — кудахчут они. — Которому мы обязаны всем нашим счастьем».
Разбухшие от воображаемой свободы, коль не от жира, великие лорды всех лордов взирают сверху вниз бульдожьими глазами и улыбаются. «Все хорошо, — вздыхают они. — Да здравствует король! Все хорошо!» Закон правит миром. Жестокость людская скована цепью с добром (читай: с королем): сила закона рубит голову укравшему хлеба кусок и вытирает топор. — Смерть по Книге.
Думай, потеющий зверь! Гляди, думай!
Откуда эти обноски на спинах твоих добрых защитников?
Почему хлебокрад умирает, а тан кровожадный, уплатив за ловкий трюк дорогим адвокатам, избегает наказания?
Думай! Сожми свое сморщенное лицо и ухвати за кончик заусеницу ускользающей мысли: Жестокость прорубает в лесах, где ты играл в своивольные игры, дыру, набитую кучей лачуг. Жестокость не большезаконна тогда, чем волчьи нравы. Жестокостью нынче запирают нас вместе меня и тебя, старик; подчиняют нас грязной плебейской жестокости. Отойдем-ка мы в тень. Я бы хотел перекинуться словом с тобой и твоим бородавчатым сыном.
Сцена: Хродульф в лесу
Надо мною — ореха лесного листва.
Прохладные черные ветви тянутся
К солнцу и застят мне свет.
В раскидистой кроне, в пятнистой чащобе
для пташек приют. И проворные белки
шныряют по щедрой древа руке, —
земля ж у подножья мертва.
Вот странности рока! Тиран ли орех,
коль тьмой удушает побеги и губит траву?
Если соки сосет из земли, щадя лишь своих
благородных гостей, порхающих в небе?
