, и ей всегда хотелось себя всю без остатка посвятить чему-то чистому, спасти кого-нибудь или что-нибудь. Всем сердцем она надеялась, что революция на этот раз произойдет без кровопролития и жестокостей, но понимала также, что выбор средств невелик – принимая во внимание бедность и отчаяние индейских масс, – а именно в них Хосе надеялся найти поддержку. Подлинный сын народа, он был одним из них.
Она считала, что Соединенные Штаты должны делать для развивающихся стран гораздо больше, и отправила в одну из газет Де-Мойна [3] длинное письмо, в котором подробно, с таким чувством, что сама, сидя за пишущей машинкой, проливала слезы, расписывала окружавшую ее нищету, решительно протестуя против сокращения Сенатом размера помощи, оказываемой иностранным государствам. Письмо было опубликовано, и Хосе долго с восхищением разглядывал ее фамилию, напечатанную под статьей. На него это произвело очень сильное впечатление.
Когда она говорила о подобных вещах с Хосе, то прекрасно видела, что он не совсем понимает их и воспринимает даже с некоторым изумлением; недостаток образования всегда мешал ему разобраться в проблемах социального и морального плана. И от этого он еще больше привязывался к ней – она чувствовала, что Хосе уже не может без нее обойтись. Он приглашал ее на политические собрания, побуждая выступать перед друзьями, перед членами «летучих бригад», рассказывая им то, что рассказывала ему, и даже несколько раз брал с собой в поездки по провинциям. Во время этих подпольных «лекций», пока она объясняла, на что способно демократическое государство, во главе которого стоит любящий свой народ человек, пришедший к власти отнюдь не исключительно ради собственного обогащения, Хосе, зажав в зубах сигару, слушал ее с явным удовлетворением, время от времени одобрительно кивая головой, с гордостью поглядывая на своих друзей. Она страшно жалела о том, что не прослушала в университете курсов лекций по социологии и политэкономии, и поэтому написала письмо профессору Галбрайту с просьбой порекомендовать ей литературу по этим специальностям. Письма она писала всем: бабушке, друзьям, президенту Джонсону, а особенно – Жаклин Кеннеди, которой просто бредила – не потому, что сама надеялась в один прекрасный день стать первой дамой страны, а потому, что считала Жаклин необыкновенной женщиной и была уверена в том, что та очень хорошо поймет ее.
Теперь у него была американская подружка, и он таскал ее за собой повсюду – для повышения авторитета. Всегда брал ее с собой в поездки по провинциям: голодранцам нравилось видеть того, кто когда-то был таким же, как они, а теперь трахает американку, – это побуждало их мечтать о лучшей доле. Им всегда расписывали Соединенные Штаты как очень могущественную и злую страну, и они смотрели на Хосе с восхищением. У него была protecci ґon. Поток непонятных слов, который она с воодушевлением обрушивала ему на голову, подчас повергал его в безумное бешенство, и тогда ему страшно хотелось вышвырнуть ее в окно; но неизменно это заканчивалось одинаково: он довольствовался тем, что задирал ей юбку, стаскивал с нее трусики и сводил с нею счеты «по-собачьи» – сзади; она наконец затыкалась, становилась смиренной и признательной. По-своему он начал даже привязываться к ней. Была в ней какая-то покорность, готовность на все; иногда она напоминала ему пойманную птичку, бьющуюся в клетке, и это возбуждало его: порядочная образованная девушка – он сразу чувствовал, что поднялся по общественной лестнице, что он уже кое-кто. Ему нравились чистенькие девочки – те, у которых нездешний вид; а девицы чище нее он не встречал ни разу. Она все время мылась – и до, и после. Обливалась и намазывалась всякими штуками, которые хорошо пахли, – она называла их дезодорантами. Ни с одной женщиной он не испытывал такого удовольствия. И дело был не в том, что он с ней делал, а в том, что происходило при этом у него в голове. Всякий раз, когда мощными движениями бедер он овладевал ею, его охватывало такое чувство, будто он мстит за себя, сводя очень старые счеты. Он не знал, откуда это бралось, но после того как он отделывал ее как следует и она, словно прося за что-то прощения, целовала ему руку и нежно утыкалась в нее щекой, он чувствовал, что наконец рассчитался с кем-то – не зная, собственно, с кем. Это были редкие мгновения – полностью удовлетворенный, он улыбался, чувствуя, что действительно чего-то достиг. Эти сволочи уже не смогут ни в чем ему отказать. Она знала многие вещи и могла растолковать ему все необходимые для революции специальные слова, которые все время повсюду звучали – их произносили молодые офицеры, и те, кто с ними заодно, должны были делать вид, что прекрасно в этом разбираются. Словечки вроде «беззаконие», «эмансипация», «социализация», «этика» и тысячи других – из нее они так и сыпались, часами напролет.
