Натэниел достал запасной крест из «бардачка». Я всегда вожу с собой запасные кресты, как запасные патроны: если при охоте на вампира у тебя кончится то или другое, ничего хорошего не будет. Исключительно тупостью можно было объяснить, что я повесила кресты в «Цирке проклятых», но не на себя. Бывают дни, когда я действительно туго соображаю.
Я снова сидела на переднем сиденье, но меня трясло. Нет, это не совсем то слово. Руки дрожали мелкой дрожью, мелкие мышцы тела подергивались не в такт. Мне было холодно, а ведь стоял один из прекрасных осенних дней яркий, светлый и в то же время мягкий. Мы ехали под умытым синим небом, под солнцем, а я мерзла — тем холодом, от которого не спасет никакое количество одеял.
Натэниел свернулся у меня на коленях, как живое одеяло, втиснулся между моими ногами и полом. Я было поворчала, насколько это опасно, но не слишком жаловалась. Столько времени я провела только что в шоке, что надо было это подлечить. Деревья вдоль сорок четвертого шоссе расступались иногда, открывая дома, а иногда — бывшие школы, переоборудованные в жилые дома, церкви, здания непонятного назначения, но старые, усталые от жизни. Ладно, последняя характеристика, быть может, относится только ко мне.
Я гладила Натэниела по голове, гладила и гладила теплый шелк его волос. Эта голова лежала у меня на коленях, руки обнимали за талию, тело втиснулось между моих ног. Иногда Натэниел наводит меня на мысли о сексе, но иногда, как сейчас, только об утешении. О близости. Обычно с людьми так не получается, потому что они думают о сексе. Вот почему, мне кажется, так распространены собаки. Пса можно тискать сколько захочешь, и он не станет думать о сексе или вламываться в твое личное пространство, разве что когда ты ешь. И не станет ломиться в твою жизнь ради объедков, если его не приучили к этому. Но это же собака, а не личность в меховом костюме. Сейчас мне нужен был домашний зверь, а не личность. Натэниел умел быть и тем, и другим. Неловко признавать, но это так.
Джейсон вел машину, Калеб сидел одиноко на заднем сиденье. Все молчали. Я так думаю, никто не знал, что говорить. Я хотела, чтобы Жан-Клод проснулся. Хотела рассказать ему, что сделала Белль. И рассказать, что есть и помимо четвертой метки способ не дать ей сделать чего-нибудь еще. Четвертая метка сделает меня нестареющей и бессмертной — пока жив Жан-Клод. Теоретически он может жить вечно, и я с четвертой меткой тоже смогу. Так почему же я от нее до сих пор отказываюсь? Прежде всего это меня пугает. Будучи христианкой, я не могу сказать, как я отношусь к идее жить вечно. То есть как же Бог, и небо, и суд? Что это будет значить теологически? А на более бытовом уровне: насколько это привяжет меня к Жан-Клоду? Он уже и без того может вторгаться в мои сны, так что же будет, если я сделаю последний шаг? Или отказ от последней метки — это еще один способ не отдавать себя никому до конца? Может быть. Но если единственный способ не дать Белль мною овладеть — это отдать себя Жан-Клоду, я знаю, что я выберу. Интересно, если я сейчас позвоню своему священнику, сможет ли он объяснить мне теологические последствия четвертой метки сегодня до темноты? Отец Майк уже много лет отвечает мне на столь же дикие вопросы.
