Мы выпили по первой и второй, закурили, я задумался о чем-то, а когда очнулся – Кит исчез. Он обнаружился в углу шашлычной с двумя какими-то несимпатичными типами. Они оказались начальством этого заведения, Юлик их уговаривал продать ему большую пыльную пальму, чахло растущую в кадке с сухой землей. Он вознамерился преподнести эту пальму одной своей недавней приятельнице, и разубеждать его было бесполезно. А начальники были совсем не против, они очень были за, пока один из них куда-то не сходил и грустно объяснил, вернувшись, что эта кадка занесена в инвентарную опись и поэтому продать такую безусловную красоту они смогут только ближе к вечеру, когда что-то утрясут и согласуют. Они просто не знали Юлика, а я его прекрасно знал и потому спокойно возвратился к столу. И через полчаса он позабыл об этой пальме навсегда. И мы попировали очень славно. И поехали ко мне домой готовиться к приходу друзей, уже осведомленных о свалившемся богатстве.
Это была большая сумма; всей компанией мы расправлялись с ней неделю. Да еще малознакомые повадились ходить. А через неделю Юлик у кого-то попросил пятерку на такси, и мы вздохнули с облегчением. Что он сказал родителям, я не знаю, но уж они-то ему точно что-нибудь сказали.
Очень разносторонняя одаренность распирала Кита, и он, естественно, писал стихи. Он и сейчас по случаю их пишет, но несколько из давних я помню уже много лет. Вот, например, к первой его свадьбе двустишие (в невесте была примесь татарской крови):
Влез в полумесяц могендовид -
что день грядущий мне готовит?
Ничего хорошего грядущий день не готовил, и они вскоре разошлись. И замелькали снова разномастные подружки. А один приятель тут как раз решил жениться. Юликин об этом стих я помню целиком, хоть он не краток:
Уже сначала было ясно,
что кончится все очень пресно,
что шашни заводить опасно,
хотя и небезынтересно.
Однако, к ней влекомый страстно,
он трижды ей поклялся крестно,
что ежели она согласна
считать себя его невестой,
то он, до этих пор несчастный,
теперь, желая жить совместно,
готов на всё. О, миг прекрасный,
тебе в строку улечься тесно.
И ежесуточно (почасно)
встречались души их (телесно),
но ей претило жить негласно,
и маме стало всё известно.
Родня насела грубо, властно,
покоя лед мгновенно треснул…
Теперь он мечется напрасно.
Что будет дальше, всем известно.
Что, разве не прекрасные стихи? Но я стал вспоминать о Юликином творчестве ради публичного печатного покаяния. Ибо стих самый удачный я у Юлика украл. Себе в записную книжку записал его, везде читал (уже писал я в изобилии четверостишия и всюду завывал их), а когда хвалили именно этот, не хватало у меня душевных сил признаться, что не мой. А стих ушел в фольклор, поскольку качеством заслуживал того:
