– Ницца? – крепыш медленно поднял голову и оглядел окрестности так, словно видел их в первый раз. – В Ницце неплохо, Василий Ксенофонтович…
Он вновь замолчал, затем неожиданно добавил:
– Но здесь тоже хорошо…
Альбинос вновь дернулся, поддержал спадавшее с плеч полотенце и тщательно загасил окурок.
– А мне показалось, что вам здесь скучно. Вы даже на Карадаг не смотрите.
– Я туда смотрю, – Арвид повел крепким подбородком в сторону противоположного конца бухты, где тянулась цепь невысоких гор, закрывавшая вид на близкую Феодосию.
Василий Ксенофонтович поглядел в указанном направлении и пожал плечами, вновь чуть было не лишившись полотенца:
– Ну, я вас не понимаю! По сравнению с Карадагом…
– По-моему, это очевидно, – тема, похоже настолько увлекла крепыша, что он не замедлил с ответом. – Карадаг – он слишком лакированный какой-то. А там – в этих серых холмах – там что-то есть… Тускула…
Странное слово прервало на минуту беззаботный разговор. Альбинос покачал головой и ответил совсем другим тоном – серьезным, даже суровым:
– Да, похоже… Во всяком случае, если верить фотографиям. Только там холмы черные…
– Да, черные…
Арвид еще раз взглянул на далекие горы, и по его бесстрастному лицу скользнула легкая, еле заметная усмешка. Его собеседник тоже усмехнулся, но уже широко и беззаботно, и мотнул головой:
– И все-таки, Арвид, вы не правы. Карадаг – это не лакированная картинка. Недаром гражданин Волошин не мог без него жить. А у покойного, я вам скажу, было чутье…
Арвид наконец оглянулся и соизволил бросить беглый взгляд на Черную гору:
– Может быть… Вы с ним, с Волошиным, здесь познакомились?
Василий Ксенофонтович охотно кивнул и вновь улыбнулся, словно это воспоминание доставило ему явное удовольствие.
– Именно здесь. Как раз десять лет назад. Я пришел к нему с тетрадкой стихов… Так сказать, к мэтру.
– Сами писали?
Вопрос, явно не очень почтительный, заставил альбиноса возмущенно взмахнуть рукой, но тон, которым он отреагировал, был совсем иным спокойным и наставительным:
– Естественно, сам… Арвид, дорогой, такие, как Волошин, – это вам не одуревшие от ненависти беглые врангелевцы. Поймите, это был интеллектуал, умница! С такими можно работать только в полную силу! Я писал эти стихи два месяца. Он же должен был мне поверить! Такие мастера чувствуют неискренность за версту!
– Тогда не понимаю, – крепыш чуть дернул щекой и недобро сощурился. – Чтоб Волошин вам поверил, вы должны были писать слезливые триалеты по поводу погибшей матушки-России, или что он там еще любил оплакивать?.. А вы говорите – неискренность…
