Проворов задумался на мгновение, а затем серьезно ответил:
— Да, взялся бы.
— Хорошо! Значит, я могу рассчитывать на тебя?
— Постой, но ведь с тобой не должно же ничего случиться, ведь можно принять меры. Прежде подумаем, как обезопасить тебя. Разве нельзя, например, сделать так, чтобы масоны уверились, что у тебя нет никаких документов, что это — просто сказки и что ты им ничем не опасен?
— План недурен как идея, но дело в том, что вольные каменщики хитрее, чем ты думаешь, и не так-то легко обмануть их.
— Значит, ты в самом деле опасен им?
— Да.
— Эти документы действительно у тебя? Откуда же ты достал их?
— Случайно. Они ко мне попали… Ну да не все ли тебе равно?.. Есть — и конец! Ты только помни, что обещал мне в случае чего доставить их по назначению.
В это время на дворе стояло уже совсем утро, денщик, взятый в качестве переводчика для сношений с местным населением из молдаван, принес горячий сбитень и кучку солдатских сухарей на деревянной тарелке.
— Вот кстати, — обрадовался Проворов, — после бессонной ночи славно выпить горячего и поглодать хоть сухарь. — И он протянул руку к чайнику, а другою взял с тарелки сухарь.
— Что ты делаешь? Погоди! — остановил его Чигиринский и, выхватив у товарища сухарь, спрятал его в карман, а затем, захватив еще несколько сухарей, сказал Проворову: — Пойдем, посмотрим чистку лошадей.
— Дай хоть глоток выпить.
— Поспеешь… потом… иди!
Проворов сообразил, что Чигиринский, очевидно, имеет свои причины поступать так, и последовал за ним, хотя не понимал, зачем это было нужно.
Они вышли из землянки.
Лагерь просыпался, и военный день начался: привязанных к коновязям лошадей сводили уже на водопой и теперь чистили. Собаки, считающиеся у мусульман нечистыми животными и презираемые ими, прикармливались в нашем лагере солдатами, а то и так бродили, поедая всякие отбросы. Чигиринский кинул первой попавшейся собаке взятый им с собою сухарь. Она жадно набросилась на него, куснула раза два и проглотила, почти не разжевав, затем завизжала, завертелась, упала, вытянулась и издохла.
— Сильнодействующий яд! — сказал Чигиринский. — Я так и думал.
Проворов смотрел, разинув рот, и не верил своим глазам.
— И этот яд предназначался нам? — проговорил он.
— А то кому же еще? Господа масоны уже имели, значит, время принять свои меры.
— Но, послушай, ведь нам теперь ничего нельзя есть: ведь это становится серьезно.
— Да, более или менее серьезно, но все-таки сбитня мы напьемся.
