И слегка отодвигается в сторону.
Она не видит ничего — ни вещей, разбросанных по комнате, ни выдвинутых ящиков комода, ни раскрытых чемоданов. Только две безликие синие фигуры на стульях перед столом, а на столе — очень яркие, очень отчетливые — стопки брошюр и тоненьких книжечек в светло-серых и желтых обложках.
— Простите? — говорит она, не в силах оторвать взгляда от верхней брошюры с русским названием «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?».
Две пухлые руки ложатся на стопки. На одной, на безымянном пальце, желто блестит массивное кольцо.
— Это ваши?
— Да, — говорит она. — Однако какое вы имеете право обыскивать квартиру без хозяина?
— Право, которое дал нам закон, дорогая пани, — говорит тот, который ее встретил. — Гороль, внесите в протокол подтверждение, что эти брошюры принадлежат пани Суплатович.
Один из сидящих за столом придвигает к себе лист бумаги.
— Присядьте, пани, — предлагает старший, показывая на стул.
Она погружает пальцы в мех воротника, нащупывает пуговицу.
Пальто душит ее.
«Откуда они узнали про книги? Как отыскали их? Ведь они хранились в маленькой кладовой в конце коридора среди всякого хлама… Может, их случайно нашла пани Калицкая, хозяйка? Нет, нет… Она никогда не заглядывала туда. Откуда же они узнали?..»
Пуговица оторвалась и покатилась по полу. Старший нагнулся, поднял ее, положил на стол.
— Прошу пани сдать револьвер.
— Какой… револьвер? Вы с ума сошли! — пробормотала она, отступая к двери.
Рука с желтым кольцом протянулась к ней.
— Разрешите ваш ридикюльчик.
Она прижала сумочку к груди.
— Вы не имеете пра…
— Па-азвольте!..
Ридикюль переходит в чужие руки. Щелкает замок. Крохотный флакончик французских духов, серебряный карандашик с цепочкой, кожаная записная книжка, зеркальце, несколько монет раскатываются по столу. Руки переворачивают ридикюль, встряхивают. На стол падает носовой платок с монограммой. Больше ничего.
— У вас должен быть револьвер!
— Нет, — говорит она. — Он мне не нужен. У меня никогда не было револьвера.
— Гороль, пишите!
Как мучительно тянутся эти минуты!
Наконец старший закуривает папиросу и обращает лицо свое к ней.
— Пани такая молодая, красивая… из интеллигентной семьи. Для чего нужно было пани связываться с быдлом?
Щеки у нее вспыхивают.
— Не вам об этом судить, пан ротмистр, — говорит она резко. — У меня свои взгляды на жизнь и свои убеждения.
— О пани… Такая ортодоксальность может привести вас на каторгу. Я думаю, что это только порыв, увлечение молодости.
