— Здорово получилось, — сказал Ян, устраиваясь на переплетенных ветвях. — Похоже, что ты всю жизнь провел в лесу.
— Я жил в лесах Толанди, — сказал Станислав.
— Толанди? Что-то не припомню, в каком это воеводстве.
— Это не воеводство. Это земля на юг от реки Макензи.
— Река Макензи? Подожди… Это где-то в Силезии?
— Канада.
— Э… так ты, значит, не поляк?
— Я шауни.
— Кто-кто?
— Шауни.
— Не слышал я что-то про таких. Кто такие шауни?
— Индейцы.
Гамак вздрогнул от резкого движения Яна.
— Чёрт… Я думал, ты бредил там, в вагоне. Так значит… все правда? Ты настоящий индеец?
— Да.
— Откуда ты знаешь наш язык? И каким ветром тебя занесло в Польшу?
— Надо много говорить, — сказал Станислав. — Посмотри, Семь Глаз уже повернули к рассвету. Мы должны отдыхать, чтобы завтра не быть похожими на маленьких детей-ути.
— Подожди. Только один вопрос. Ты давно в Польше?
— Большое Солнце. Это, по-вашему, год. Надо спать. Человек не может узнавать все сразу.
Станислав вытянулся на ветвях и закрыл глаза. Совсем недавно, три Больших Солнца назад, вместе с Танто он лежал на таком же охотничьем помосте на берегу озера Большого Медведя и ожидал солнечного восхода. Вода слабо светилась в утренних сумерках, над ней вытягивались дымные полосы тумана, издалека доносился голос Тоскующего[*]. Танто, зябко поеживаясь, сжимал в руках лук и всматривался в водопойную тропу, по которой должны были пройти карибу. Станислав представил, как олень выйдет из чащи, вскинет голову, украшенную короной рогов, и жадно потянет ноздрями влажный озерный воздух. Танто шевельнется рядом и едва слышным шепотом скажет, натягивая тетиву:
— Прости нас, лесной брат, но мы не могли поступить иначе. Нам нужно твое мясо, и твоя шкура, и твои прекрасные рога.
Потом резко отпустит тетиву.
Шорохи листьев, касаясь слуха, убаюкивали Станислава, уносили сознание в Страну Снов. Некоторое время он блуждал по голубым долинам и холмам без цели и без мысли, а потом снова пришел к истоку тех дней, когда он и мать собирались в далекий путь через Большую Соленую Воду.
○
Вечером отец пришел в типи[*] матери и долго сидел у огня, посасывая свою калюти, украшенную голубыми перьями сойки. Пляшущие язычки пламени освещали его лицо, выхватывая из полутьмы подбородок и резкую линию лба, и лишь глаза оставались в тени, и не было видно, спокойны они или тоскуют. Но голос, когда он заговорил, оставался таким же, как и всегда, — ровным, с едва заметной хрипотцой, голос человека, привыкшего думать и повелевать.
