Как бы в подтверждение этого, он захохотал и весело пнул лодыжку многострадальной Венеры.
Бродить по замку со свихнувшимся Холмсом мне не улыбалось, но оставаться в одиночестве не хотелось еще больше. Выкарабкавшись из ниши, я быстро догнал моего друга, и мы рука об руку двинулись вглубь замка. Оставив позади галерею, мы прошли коридор, но не стали подниматься на четвертый этаж, как прежде, а спустились по крутым ступеням вниз и остановились напротив тяжелой дубовой двери, потрескавшейся от старости. Холмс осторожно подошел к ней, прислушался и рывком распахнул. Я едва не заорал от страха.
— Не то, — спокойно сказал Холмс, заглянув внутрь, и осторожно прикрыл дверь.
Около следующей двери сцена повторилась. Миновав таким образом шесть или семь дверей, Холмс распахнул очередную и, отшатнувшись, издал невнятное восклицание. Я заглянул внутрь.
Картина, представшая нашему взору, была воистину ужасна. Весь пол комнаты — судя по всему, спальни Блэквудов — был усыпан битым стеклом и кирпичом. Ночной столик и пара кресел были разбиты буквально в щепки, как бы в припадке безудержной ярости. Массивные кровати с резными спинками были изуродованы до неузнаваемости. По всей комнате летал пух из распоротых подушек, и лишь уцелевший пододеяльник, свисающий с люстры, вносил некоторую оптимистичную ноту в эту апокалиптическую картину. В стене спальни зиял огромный пролом, а перед ним, на груде битого кирпича лежала маленькая потрепанная книжка в простом бумажном переплете.
На ее обложке кроваво‑красными буквами было начертано: «Торжество добродетели».
Некоторое время я стоял молча, ничего не понимая. Пропавшая книга никак не ассоциировалась у меня с разгромленной спальней, а спальня никак не ассоциировалась с грудой битого кирпича.
Холмс шагнул внутрь, поднял с пола один из кирпичей и осторожно его понюхал.
— Хм, интересно, — пробормотал он безо всякого выражения. — Кирпич.
Услышав спокойный голос великого сыщика и осознав, что к нему вернулась его обычная любознательность, я понял, что совершенно не прав в своих опасениях и что ночное потрясение прошло для моего друга без заметных последствий. Спокойствие Холмса мало-помалу стало передаваться и мне.
— Да‑да, — повторил Холмс. — Кирпич. Он самый.
— И в самом деле кирпич, — съязвил я. — Как это вы догадались?
— Это элементарно, Ватсон, — оживился Холмс. — Многое кажется необъяснимым и загадочным… — начал он свою любимую фразу, но тут, каким‑то шестым чувством осознав, что я над ним издеваюсь, вспылил:
