Как я уже упомянул, в доме никого не было: видимо, Лестрейд ушел вместе с Холмсом. Выпив остывший кофе, я, от нечего делать, стал перебирать исписанные каллиграфическим почерком Холмса листки бумаги.
Это было то, что Холмс называл верлибрами. Вообще, насколько мне известно, верлибр или свободный стих не требует соблюдения рифмы или размера — что, конечно же, чрезвычайно упрощает процесс творчества. Однако Холмс считал, что этого мало. Так же свободно он обходился и со смыслом своих произведений, если только то, что они из себя представляли, вообще содержало хоть каплю смысла. Выпустив две монографии — «Сравнительная патологоанатомия верлибра» и «Верлибр как инструмент перевоспитания преступника», — Холмс возомнил себя величайшим поэтом и тонким ценителем поэзии. Не раз и не два за последние месяцы я замечал в его глазах мечтательную поволоку. В эти моменты он как сомнамбула поднимался с кресла и начинал ходить взад‑вперед по гостиной, натыкаясь то на диван, то на шкаф со своими любимыми пузырьками и мыча при этом что-то страстное. После этой непременной прелюдии мой друг бросался к столу и писал, писал, писал… А потом начинал декламировать вслух сочиненные перлы. Немногие с честью выходили из этого испытания…
Читать верлибры Холмса было почти так же мучительно. Осилив с десяток виршей, в верлибре под номером сто восемьдесят девять (Холмс нумеровал свои произведения) я наткнулся на строчку: «Ватсон, синий, как бумажная бритва…» — и понял, что поэзии на сегодня хватит. Одевшись, я вышел из дома и направился в центр.
Часа в четыре, отдохнувший и повеселевший, я неторопливо прогуливался по берегу Серпентайна в Гайд-парке. Я размышляя о том, как хорошо было бы поселиться где‑нибудь на лоне природы, вести там безгрешную патриархальную жизнь, подальше от треволнений большого города, от надоедливых посетителей, от Холмса…
От этих мыслей меня отвлек подозрительный шум, доносящийся из глубин парка. Две или три минуты я прислушивался, тщетно пытаясь определить источник этого шума, который, судя по всему, неумолимо приближался ко мне. Встревоженный, я замер на месте, готовый в любой момент ринуться с места.
Внезапно кусты в дальнем конце аллеи раздались, и моему взору предстало ужасное зрелище. Прямо на меня, по ухоженным газонам и клумбам парка неслась громадная ревущая толпа. Человек сто почтенных лондонцев, размахивая тростями и клюшками для гольфа, гнались за джентльменом в темном плаще, который, не оборачиваясь и не останавливаясь, швырял в толпу маленькие книжонки, что еще больше разжигало страсти. Джентльменом был Холмс.
