— Странные вы… люди, — ответил гомоид, — идете искать неведомо кого, но не знаете, кто идет с вами рядом.
— Что вы знаете о Номуре? — прохрипел я. Но мой вопрос остался без ответа.
— Вы сказали что-то еще — не только о лаборатории. Повторите мне все! — донеслось до меня. Я силился припомнить:
— Я говорил о Франкенберге, о его плане, которого я не понял, о портретах четырех гомоидов, среди которых должен быть и ваш портрет; о том, что я вам не враг…
— Достаточно, — прервал он меня, — странно, очень странно…вероятно, я сильно отстал от жизни, столько лет проведя здесь, в пещере… — пробормотал он задумчиво.
— А сколько лет вы здесь пробыли? — на самом деле, это меня интересовало меньше всего, но теперь я старался спрашивать осторожно, стараясь попадать в такт его собственным мыслям.
— Шесть, — ответил он.
— Но почему вы прячетесь здесь? Кого вы боитесь — того, кто убил Перка и Франкенберга?
— Есть причины по которым я не стану отвечать на этот вопрос. Мой отказ не стоит понимать так, будто я точно знаю, кто это сделал. Я дам вам возможность выйти отсюда, но, поверьте, даже если вы снова вернетесь в пещеры, вы ничего и никого не найдете — ни меня, ни лаборатории. Самому мне уже недолго осталось жить, а о том, что осталось от лаборатории, я позабочусь…
— Вы говорите так, точно… — мой голос настолько ослабел, что боясь быть не услышанным, я сделал несколько шагов вперед, и в тот же момент гомоид исчез — как сквозь землю провалился. С минуту я вглядывался в темноту, ожидая его появления. Он появился, но полусотней шагов дальше. Я пошел к нему. Как и прежде, он не позволял мне приближаться, но и не исчезал, и я поверил, что гомоид действительно хочет меня отсюда вывести. Я спешил, как мог, боясь упустить его из виду. Падал, спотыкаясь о камни, и снова поднимался. Вероятно — терял сознание и вероятно — не раз. С какого-то момента для меня перестали существовать все преграды — и камни, и сталагмиты, и постепенно смыкавшиеся стены — все стало каким-то ватным, и ватным стал я сам. Не чувствуя боли, я протискивался, просачивался сквозь или мимо них — не знаю, наверное, я полз на четвереньках — просто не смог встать после очередного падения. Для меня существовал лишь свет его фонаря, и я полз на этот свет. Дальнейшие мои воспоминания обрывочны… Я помню узкий лаз, в котором очутился после того или, скорее, одновременно с тем, как потерял своего проводника. Но путь был один — только вперед. И я продолжал ползти. Дневной свет вспыхнул настолько неожиданно и настолько ярко, что я зажмурил глаза. И даже теперь, по прошествию стольких дней, если сильно зажмурить глаза, то можно вызвать из памяти эти красно-фиолетовые всполохи в ослепленной сетчатке и на их фоне черный, человекоподобный силуэт, на мгновение загородивший выход из подземелья…
