У камаргского неба неповторимый цвет. Тускло-белый, металлический, местами замутненный, потемневший, как цвет стали.
Иногда кажется, что над тобой плывут за горизонт огромные паруса, а за этим плотным слоем, словно за москитной сеткой, неподвижно висит солнце — белое или багровое в зависимости от времени суток. Сара любила подолгу смотреть на небо. Цвет ее глаз сливался с его цветом. И тогда казалось, что ее глаза и небо отражаются друг в друге, как два зеркала. Что в их непостижимой глубине — одинаковое безмолвие, одинаковая пустота.
С каждым днем жара становилась все нестерпимее. Комары не давали нам ни минуты передышки. Солнце жгло нещадно, Каждый день превращался в удушающую пытку. Потом наступал странный покой и спускалась ночь, влажная, тяжелая. Сидя на террасе, мы слышали, как постепенно стихает стрекот цикад, потом с первыми аккордами, короткими и звучными, вступали лягушки. Дни проходили один за другим — долгие, мучительные, изнуряющие.
Когда жара совсем донимала нас и мы только и могли что валяться на кроватях рядом с вентилятором, Сара начинала говорить. Очень уверенным тоном она говорила о себе, о своем будущем, которое она уже спланировала в деталях. Я просто упивалась ее словами. Меня поражала такая решительность. Настолько, что я ничего не могла сказать ей в ответ. Мне очень не хотелось молчать и только слушать, я так стремилась тоже высказаться, завязать с ней разговор… Но я была на это не способна.
Иногда я все же пыталась рассказать ей о себе. Но что было рассказывать? Сара и так все знала о моей жизни, о моей семье, которая ей нравилась, о моих немногочисленных друзьях, которые, естественно, были и ее друзьями, о моих тайнах и каких-то неясных мечтаниях. Ничего нового она узнать не могла. Я давно перестала говорить с ней на общие темы, делиться своими соображениями, опасаясь, как бы она просто меня не высмеяла. Я чувствовала себя никчемной, заурядной. Если Сара и сумела два года назад сделать из меня человека, я заплатила за это своей индивидуальностью. Но тогда я этого не понимала. Только одна ужасная мысль приходила иногда мне в голову, мысль, с которой я никак не могла смириться. Сара была моей подругой, но я подругой ей не была.
Она покорила моих родителей, потом брата. Даже моя мать приняла Сару, ведь та столько сделала для меня. Отец был очарован: Сара казалась такой взрослой, особенно по сравнению со мной. Мой брат Бастиан находил Сару прелестной. Когда мы все вместе сидели на террасе за столом в тени огромного зонта, голос Сары раздавался чаще всего. Она говорила уверенно, убежденно, по-взрослому. Случалось, она расходилась с моими родителями по вопросам политики или морали, и тогда спорила с ними, пока они не сдавались. А они сдавались всегда. Для четырнадцатилетней девочки язык у нее был подвешен просто потрясающе. Мои родители прислушивались к ней сначала с изумлением, а потом с восхищением. И они любили ее, считали чуть ли не членом семьи. А я любила Сару гораздо больше, чем саму себя.
