Он подумал: как изменилась, почти состарилась. Элегантный синий костюм, крошечная шляпка набекрень. Шепнула: «До чего странно, опять мы вместе… сколько лет, сколько зим». И тут он подумал: совсем не изменилась. Стала ему пенять, почему не отвечал на рождественские открытки. «Каждый год! — с укоризной. — Ни одной не пропустила. Но ты вообще не очень-то насчет прошлого, да?»
Тем не менее она не упускала случая подхлестнуть его память, особенно в перекурах, за кофе, когда могли услышать та рыжая девчушка и Десмонд Фэрчайлд.
«А помнишь, как мы ходили на танцы в „Риальто“? После второго спектакля „Ричарда“… была еще драка, да? Пивные бутылки летали, как кегли?» Или: «А тот кошмар, когда мы пришли на утренник, а на тебя икота напала!» И — Кисик! Как он обожал чудного Кисика… У мамочки просто сердце разрывалось, когда пришлось его усыпить, но это был самый гуманный выход… «Я тебе все написала и письме, несколько лет назад, ты ведь получил».
— Нет, — сказал он. — Боюсь, что не получил. Я тогда, наверно, уже переехал.
— А-а, ну да, — сказала она. — А то бы ты ответил. Он не спорил. Нет ничего уютней уколов мертвой любви, если оба признают ее мертвость, а у Дотти к тому же явно были шуры-муры с Фэрчайлдом. У того наблюдалось под глазом некоторое пятно, и О'Хара невольно грешил на Дотти.
Он узнал, что девчушку зовут Стелла, и постарался ее разговорить. Она зорко глянула на него и сказала, что мистер Фэрчайлд очень хороший человек, правда-правда, и мисс Бланделл тоже. Мисс Бланделл к ней особенно хорошо отнеслась.
— Хорошо, когда люди хорошие, верно? — сказал он, но она отрезала:
— Я другие слова тоже знаю, но не всем угодно их выслушивать.
Кого-то она ему напоминала, или, может, он уже встречал ее раньше.
— Едва ли, — растолковал ему Фредди Рейналд. — Ты давненько не заглядывал в эти края, а она, по всей вероятности, в жизни не заезжала дальше Блэкпула.
* * *
Первая репетиция в костюмах заняла всю субботу. Бонни предусмотрительно проработал еще в четверг полеты и осветительную часть, и задержки были теперь только из-за строительных накладок: палуба «Веселого Роджера» грозно раскачивалась во время битвы пиратов с пропащими мальчиками, тиканье крокодила оказалось не слышно уже из четвертого ряда. Когда Крюк наедине сам с собой бормотал: «Как тиха ночь, ничто не шелохнется… тысяча чертей, пришел мой час», — мачта зловеще скрипнула и чуть не повалилась на задник.
Тем не менее актеры, успевавшие улизнуть между выходами в зал, возвращались в восторге. Джон Харбор провозгласил, что спектакль — абсолютное чудо. Пропущенные реплики, смазанные жесты, дурацкие курбеты девиц Тигровой Лилии — все чепуха совершеннейшая на фоне леденящей властности Крюка и этой бесподобно важной походки Питера, неземного и все же реального в исполнении Мэри Дир. О'Хара, сказал Харбор, — это именно та жуткая тень на стене, которую каждый ребенок видит сквозь слипающиеся веки, когда няня уже закрыла дверь детской. Не многим из присутствующих довелось ознакомиться лично с означенными удобствами, но все одобрили его мысль.
