— За сорок, — сказал Мередит.
Дотти было тридцать девять, но, состарь он ее хоть на двадцать лет, это бы ничуть не отпугнуло юнца. В который уж раз он подумал, как однообразен и скучен, в сущности, неусыпный отбор неподходящих объектов для страсти. Этому Джону Харберу лететь бы к Бэбз Осборн, как пчелке на цветок. Дон Алленби, мазохистке из мазохисток, в ногах бы валяться у Десмонда Фэрчайлда, садиста в вечно заломленном, как у водевильного комика, котелке.
— На чашечку кофе времени не найдется? — спросил Харбер. Он был сегодня в полосатом шарфе, по-детски обмотанном вокруг шеи.
— Едва ли, — сказал Мередит и был вознагражден удрученной ссутуленностью удалявшейся к лифту спины.
Пока плотники не построили выгородку на сцене театра, труппе разрешили пользоваться комнатой в верхнем этаже отеля. Она выходила на кассы, или на станцию, просторностью вполне соответствовала их задачам и была к тому же роскошно отделана красным деревом. При отходе или прибытии поезда голуби вспархивали с купольной крыши, клубы пара катили в окна, и Мередит себя чувствовал как на корме рассекающего бесплотные волны древнего брига.
В «Опасном повороте» заняты трое мужчин и четыре женщины, причем все, кроме одной, подписали контракт на сезон. Исключение составляла Дон Алленби, дама за тридцать, взятая только на эту первую пьесу и со второй же репетиции смертельно втюрившаяся в Ричарда Сент-Айвза. Если за утренним чаем ей раньше давали чашку, она моментально ее всучала ему, объявляя, что он больше хочет пить. Стоило ему полезть в карман за трубкой, она уже, тут как тут, щелкала своей зажигалкой, вызвякивая «Вернись в Сорренто».
Сент-Айвз был явно терроризирован. Загнанный в угол, похлопывал ее по плечу, а по лицу блуждала тем временем затравленная улыбка, как у хозяина, оглаживающего нервного пса, который может и тяпнуть. Он хихикал всякий раз, когда она к нему обращалась, и жался к Дотти Бланделл, ускакивая с ней под ручку, едва закончится репетиция.
В общем, он был сам виноват. Не надо было тогда в день читки с нею любезничать. Самонадеянно воображать, что ничего не случится, если он выкажет ей мелкие знаки внимания — этой дурнушке, от которой уже в десять утра повеивало спиртным, — и разливаться про интереснейшие фотографии, развешанные над лестницей, ведущей в партер.
— Все очень старые, — усердствовал он. — Некоторые одиннадцатого года.
— Какая прелесть! — зажглась она. — Ой, покажите!
Он опознавал некоторых актеров, схваченных камерой в самых животрепещущих позах, и по тому, как она морщила лоб, что-то ляпала невпопад, заключил, что она была бы куда просвещенней, если б носила очки.
