— Максенс, поверьте, что…
Я чувствовал, до какой степени моя досада могла казаться смешной. Но мне никак не удавалось овладеть собой и решиться на самое простое — посмеяться вместе с ними.
— Ну, что же было угодно от вас вашему главному резиденту?
— Ничего особенного, — пробормотал я, отлично понимая, что было бы совсем некстати продолжать разыгрывать сейчас роль статуи командора.
— Ничего? Не угодно ли! Что я вам говорила? А я-то в это время переписывала на машинке его доклад, да еще отправила его!.. Между прочим, должна вам сказать, что считаю ваш доклад выдающимся.
— Вы находите?
— Я говорю то, что думаю. Вы ведь знаете, что в этой области я никогда не говорила вам комплиментов. Вкрались только две или три маленькие неточности, и я позволила себе их исправить.
— Да… — сказал я, несколько обеспокоенный, — вы…
— Да, пустяки. Ну, оставьте же ваш похоронный вид. Апсара, миленькая, здесь больше нет шампанского. Будьте так добры, принесите из ледника две, три бутылки.
На одну минуту мы остались одни. Я прильнул губами к прекрасным, медного оттенка волосам миссис Вебб.
— Ну, перестали дуться?
— Максенс, Максенс, какой же я дурак! Но почему мне показалось, что мое отсутствие вам было совершенно безразлично?
Она улыбнулась.
— Видите ли, милый друг, это всецело ваша вина. Мудрость человеческая говорит, что никогда не следует оставлять женщину одну. А тем более двух женщин.
В Ангкоре осени не бывает. Во все времена года вид деревьев остается неизменным. Вечно это безжалостное лето, блестящее, влажное, как губка, и на здешней земле никогда не гниют желто-красные листья.
И все же, по мере того как приближался день отъезда Максенс, мы испытывали такое чувство — хоть и не хотели себе в этом признаться, — какое закрадывается в наши сердца в осенние дни где-нибудь за городом, когда лес пахнет дымком от травы, которую жгут, когда луга просыпаются, окутанные туманом… Пользуясь редкими днями, когда деловые поездки позволяли господину Бененжаку оставаться в Сием-Реапе, мы приглашали два-три раза на виллу его и Монадельши. Последний раз всем нам взгрустнулось к концу завтрака, все вдруг замолчали. У наших гостей были те же мысли, что и у нас, только скромность не позволяла им выразить их вслух, и они молча думали о той пустоте, что останется после отъезда Максенс, вносившей в наше изгнание столько веселой фантазии. Мое волнение возрастало от этого еще больше. Я гордился Максенс. Я чувствовал к ней глубокую признательность, видя, как ее все любят.
