— Более, чем серьезное. Это преступление.
— Ты думаешь? — посмотрела на меня пристально Ксения Георгиевна. — Тогда я действительно не все знаю.
И я рассказала ей все, что знала сама, ничего не утаивая. В том числе и о тех выводах, к которым мы с Петром Анатольевичем пришли вчера вечером и даже о визите ко мне «черного человека» и о его письме.
После этого Ксения Георгиевна ненадолго меня оставила, чтобы подумать, а мне дать возможность передохнуть с дороги. И я даже ненадолго заснула, так же крепко и спокойно, как спала в этом гостеприимном доме прошлым летом.
Разбудил меня запах кофе, и тихие по-старушечьи шаркающие шаги Ксении Георгиевны.
— Отдохнула? — спросила она ласково, как добрая фея из сказки. — Вот и славно. Теперь самое время кофейку. Ты пей, а я тем временем тебе кое-что расскажу.
Не стану приводить этого рассказа полностью, потому что вряд ли сумею передать своеобразие речи Ксении Георгиевны, в котором прихотливо соединилась витиеватость восемнадцатого столетия и живой современный язык. Кроме того, он занял бы слишком много места, потому что продолжался около двух часов, хотя я и не заметила, как они пролетели. Да и не все в нем было бы интересно читателю.
По сути она рассказала мне всю историю последних ста с лишним лет через призму рода Лобановых-Крутицких. Начала она вообще чуть ли не с Рюрика, а закончила нашими днями.
И по ее словам выходило, что над этим родом тяготело некое проклятие.
Чего только не случалось в этом семействе за несколько столетий: и убийства, и самоубийства, и разорение, и бесчестье, и раннее безумие… всего не перечислишь.
— И все это, — авторитетно заявила Ксения Георгиевна, — по вине их далекого предка, который в старину отравил собственного отца. Все остальные преступления — лишь расплата потомков за этот грех. При том, что числились в этом роду и герои, и праведники, и едва ли не святые, уж не говоря о тех, кто находил успокоение в монастырской келье.
Она рассказывала об этом без всякой мистики, как о само собой разумеющемся деле. Вероятно, еще наши деды, а кое-где и отцы и матери именно так воспринимали жизнь, и не роптали, когда неожиданная болезнь или даже смерть посещала дом — знать, заслужили…
И был в этом даже не фатализм, а какая-то вековая мудрость, о которой мы любим иной раз порассуждать теоретически, но у своих реальных предков обнаруживаем крайне редко. Предпочитая потешаться над их допотопными привычками и дикими традициями, все более таким образом превращаясь в иванов-не-помнящих-родства.
