После похорон, когда весь народ был взбудоражен словами Софьи и стрельцы волновались об участи заступницы, Хованский и его люди начали мутить полки:
— Видите, в каком вы ярме у бояр? А кого царем выбрали? Стрелецкого сына[6] по матери!
Теперь уже не дают вам ни платья, ни корму, а что дальше будет? Станут отправлять вас и сынов ваших на тяжелые работы, отдадут вас в неволю постороннему государю. Москва пропадет: веру православную искоренят. С королем Польским вечный мир постановили, от Смоленска отреклись… Теперь пусть Бог благословит нас защищать Отечество наше; не то что саблями и ножами, зубами надобно кусаться…
Всем этим страстям охотно верили стрельцы, которых отвращали от Нарышкиных, навешивая на них заодно и грехи Милославских, рассудительных людей среди этого чванливого и дерзкого сословия было мало. Главное дело — ополчиться против кого-нибудь, половить рыбку в мутной водице!
В полках шатались люди Хованского и раздавали деньги от имени Софьи. Деньги охотно принимались, шум против Нарышкиных усиливался.
В это время из ссылки воротился боярин Артамон Матвеев и сразу заявил во дворце, что потачки стрельцам давать нельзя никакой:
— Они таковы, что если им хоть немного попустить узду, то они дойдут до крайнего бесчинства.
Его речи стали известны стрельцам и подлили масла в огонь — Матвеев мгновенно сделался им врагом. Но подлинный взрыв произвел ужасный слух: Иван-де Нарышкин, брат царицы, двадцатитрехлетний боярин (кстати, то, что ему дали боярское звание столь рано, Матвеев тоже осудил, чем нажил себе неприятелей заодно и среди Нарышкиных), надевал на себя царский наряд, садился на трон, мерил на свою голову государев венец и посмеивался: венец-де идет ему больше, чем кому-то другому. Царица Марфа Матвеевна, царевна Софья (заступница!) и царевич Иван Алексеевич стали-де его за такое поношение укорять, а он бросился на царевича и, верно, задушил бы его, если бы царица и царевна не подняли крик, а на тот крик не прибежали бы караульные и не отняли у Нарышкина царевича Ивана.
Однако про слово «отняли» было в стрелецких полках как бы позабыто: все кричали, что Иван Нарышкин задушил-таки царевича Ивана.
Случилось это 15 мая — словно в ознаменование того дня, когда в Угличе был убит царевич Димитрий…
Кто если и помнил дату, все равно видел в ней случайное совпадение. Впрочем, ежели бы спросили Сильвестра Медведева, или князя Василия Голицына, или Ивана Милославского, или Федора Шакловитого, который в то время уже был в числе ближних Софье людей, то они сказали бы, что судьбоносная случайность сия была устроена их руками.
