Анастасия Романовна полулежала в кресле и смотрела на большую печь, расписанную по зеленому полю разнообразными цветами и травами. Среди их сплетения скакали белые инороги[10] и летали райские птицы. На дворе уже завихрились студеные октябрьские вихри, мимо окон порою проносились сорванные с деревьев желтые листья, скоро и белые мухи полетят, а здесь, возле теплой, всегда хорошо вытопленной печи, царило вечное лето, радовавшее глаз больной царицы.
Рана, оставленная в сердце нелепой и страшной гибелью сына, никак не заживала. Самой-то себе Анастасия могла признаться, что недавно родившийся сын Иванушка, хоть и несказанно обрадовал ее своим появлением на свет, все же не заполнил пустоты в душе, не изгнал из памяти и снов покойного Митеньку. Царь-то был доволен рождением Иванушки, да еще такого здоровяка. Няньки в один голос приговаривали: не царевич-де у них на попечении, а чистое золото!
Когда Анастасия, до неостановимых рыданий, до истерик и припадков, молилась на гробе святого Никиты Переславского, а потом в тревожном ожидании готовилась к новым родам, ей казалось, будто появление на свет этого ребенка (как и в прошлый раз, чуть ли не с первого дня она знала, что снова будет сын!) разом поставит все на место в ее жизни, наладит отношения с мужем, замостит «страшную трещину, которая пролегла меж ними после того страшного случая на Шексне. Сын унес с собой весь свет их прежней жизни, всю радость и всю любовь, которая их соединяла.
Самое страшное, что муж, несомненно, считал Анастасию повинной в гибели сына. Если бы она не отговорила его слушаться увещеваний Сильвестра и Адашева, если бы они не поехали в Кирилло-Белозерский монастырь… Сначала он беспрестанно выговаривал, выкрикивал, выплакивал это вслух, потом слегка поуспокоился, однако в каждом его взгляде жили прежние попреки, каждый день ощущала Анастасия, что она — жена опальная. Может быть, даже и разлюбленная. Ведь, бывало, они теперь по нескольку дней не видались, царь спал один и отдельно трапезничал, якобы за неимением времени рассиживать с женой…
Вдруг подпрыгнуло, ожило сердце — в сенях раздались знакомые твердые шаги. Боярышня, дремавшая у двери на лавке, подскочила с вытаращенными глазами:
— Царь, матушка! Государь! — И кувыркнулась в ноги вошедшему.
Анастасия привстала, цепляясь за подлокотник кресла, тревожно ловя выражение мужнего лица: в духе ли он? Давно, давно было меж ними заведено, чтоб царица в своих покоях мужу даже в пояс не кланялась — они обменивались нежными приветствиями или лобызались при встрече. Однако Бог знает, в каком он, супруг и государь, теперь расположении…
