Он распахнул двери и позвал племянницу. Юлия, видимо, стоявшая у плиты, вошла румяная, в белом передничке и с полотенцем на плече. Косынки, уродующей ее голову, не было, и волосы, стянутые бриллиантовой ниткой, доставали до пояса.
— У тебя все готово? — спросил Шиловский.
— Да, дядюшка, — почему-то испуганно произнесла племянница. — Чай будет позже…
— Хорошо, Юля, — одобрил он. — Ты пока займи нашего гостя, а я немного отвлекусь… Покажи ему книги, картины… А лучше наш живой уголок! Кстати, ты животных кормила?
— Нет еще…
— Заодно и покорми, — распорядился Шиловский и торопливо вышел из кабинета.
Юлия прикрыла дверь и, выждав, когда дядя уйдет подальше, виновато сказала:
— Я вижу, вам плохо, Андрей…
— Нет, ничего, — бросил он и отвернулся. — Мне весело… в гостях.
— Плохо, — повторила она. — Когда вы утром ушли, я поняла… Я во всем виновата.
— Не надо раскаяний, — перебил ее Андрей. — Не вспоминайте… — И неожиданно для себя пожаловался, словно больной: — Душа моя чужая… Грудь онемела, чужая душа.
— Вы же сильный! — Юлия дотронулась до шрама на щеке. — Вы очень сильный человек, Андрей!
— Да, конечно, — сказал он, взбодряя себя. — Простите.
— А на дядю не обижайтесь, — попросила она. — Не думайте, что такой надоедливый. Вовсе нет. Он всегда очень сдержанный, даже холодный. И немногословный. А мучает своими разговорами только тех, кого очень любит.
— Что вы сказали? — Андрею показалось, будто он ослышался.
— Мучает, кого любит, — повторила Юлия. — Есть такие люди…
— Да-да, есть, — согласился он, пытаясь осмыслить открытую племянницей тайну Шиловского.
— С другими он очень строгий, потому что беззащитный, — продолжала Юлия. — Он и пенсне носит с простыми стеклами. Чтобы не так было видно глаза.
— Любит, любит, — задумчиво повторил Андрей. Юлия несколько повеселела и позвала кормить животных в живом уголке. Вначале он послушно отправился за ней, однако возле черного хода, откуда можно было попасть в комнату к животным, вспомнил, как утром входил сюда.
— Я был здесь, — признался он. — Утром.
— Знаю, — сказала Юлия. — И оставили открытым окно.
Андрей внутренне противился, не хотел еще раз входить в этот странный живой уголок, но и отказаться было неудобно. Тем более что чувства смешались, и он бы не смог так сразу и убедительно отказаться. Перед глазами был Шиловский, теперь совершенно непонятный ему человек. Андрей не мог вообразить, что тот комиссар, организовавший расстрел дезертира и прапорщика перед строем на берегу реки Белой, тот Шиловский, что невозмутимо пролежал в вагоне, когда вместо него вешали другого человека, может быть в представлении иных людей тихим, любящим и беззащитным. Пусть хотя бы для родственников! Может заниматься своим домом, семьей, разводить животных в живом уголке… А главное — у него могут быть люди, которых он
