— Пафнутьич, — Степа посмотрел на старика в упор. — Я тебя ни о чем не просил и не прошу! Тебе известно, я — страж московский и долг свой воинский привык выполнять по-православному честно и до конца.
— Мог бы этого и не говорить мне, Степушка! Аль обидеть хочешь? — с грустью произнес Пафнутьич.
Степан отвел глаза.
— Ладно, какие уж между нами могут быть обиды… Слово у меня к тебе есть тайное. Откуда и как узнал — не спрашивай, ибо не отвечу. Сегодня ночью в верхнем конце за слободкой случится сабантуй. Дело там суровое и кровавое, но слободки не касается. Вот и хочу тебя предостеречь, чтоб ты спал спокойно и ненароком туда не сунулся, а то оторвут руки по самые колени — моргнуть не успеешь.
— Это что ж получается? — Степан вскинул голову, недобро прищурился. — Ты мне, стражнику, предлагаешь на печи лежать и разбою не замечать? Знаю, что есть у нас такие, воровскими подачками прикормленные, спокойно спящие, куда не надо не глядящие. Только я трусом и предателем не был и под страхом смерти не буду! — Он рывком поднялся из-за стола.
Глаза Пафнутьича сверкнули, кулаки непроизвольно сжались, он тоже хотел было подняться, но пересилил себя, опустил взор и сказал по-прежнему тихим и чуть печальным голосом:
— Опять обижаешь старика, Степушка. Знаю я доподлинно, что тебе честь твоя, имя доброе всего превыше. Не стал бы ни тебя, ни себя унижать предложением подлым. Скажу уж еще кое-что, раз ты к моим словам заботливым с враждой подозрительной относишься. Никакой не разбой этой ночью затевается. Хотя вид разбоя ему и придадут впоследствии. Просто люди государевы — опричники-кромешники — других людей государевых — поморов-дружинников — будут учить уму-разуму. Это их дела междусобойные, и тебя-то уж они никак не касаются.
Степа сел, тяжело задумался. Старый разбойник, после некоторого молчания, произнес еще более тихим голосом:
— Знаю я, Степушка, что питаешь ты к опричникам ненависть тайную.
Степан резко выпрямился, но Пафнутьич поднял руку успокаивающим жестом, продолжил:
— Причины той ненависти, пожалуй, только мне и известны. Да ведь плетью обуха не перешибешь! И стража московская, которую теперь Малюта все больше и больше под свою руку прибирает, с государевыми людьми биться не предназначена. Ты уж потерпи пока. А там видно будет, как Бог даст. Уж больно крутую кашу они заваривают. Боюсь, трудненько ее придется всем расхлебывать! Ну вот, теперь ступай своей дорогой. Коли не приведется нам больше свидеться — поставь свечку за упокой души моей, помяни незлобно, ибо есть людишки и похуже.
