Я Дате молчком показал, он по стенке подкрался к двери и – настежь. Старуха как была возле скважины, так и осталась– крючок крючком
– Ну, мамаша, разогнись и входи! – сказал ей Дата.
Вошла, дверь прикрыла.
– Где это, тетенька, принято подглядывать в чужую дверь? – говорю я ей.
– У нас и принято! – сказала, как отрезала. Да как четко!
– Кто и для чего завел такой порядок? – спросил Дата.
– Пришли вы в дом – два чужака. Надо нам знать, о чем думаете, что делать намерены? Кормильцу все надо знать!
– А кто же это твой кормилец, будь он неладен? – не удержался я.
– Ах ты нехристь! Сам будь неладен! – разъярилась старуха.– Погляди на себя в зеркало, тварь бездомная,– это она мне-то,– Архип Сетура наш кормилец – отец, мать и господь бог! Кому еще быть?
Старуха бранилась долго. Дата ее слушал, будто царь Соломон перед нами вещал. Я пошарил по стенам – поглядеться бы в зеркало, на кого это я похож стал, что даже такая образина пальцем в меня тычет.
– Скажи-ка, мать,– втиснулся Дата в старухину брань,– твоего Сетуру Абелем или Архипом зовут?
– Раньше звали Абелем, а теперь Архипом,– сказала она и прибавила, будто одарить нас хотела: – Сам пожелал. Надо так!
– Ладно,– сказал Дата, помолчав,– давай умываться.
Старуха отвела нас за угол дома, слила на руки, и только начали мы вытираться, как опять бухнул колокол и пошел но округе гул. Мы выглянули из-за угла.
Когда я зимовал у Сетуры, он жил в тесной землянке. Ничего, кроме землянки, на этом месте не стояло. Теперь здесь поднялась добротная ода, и несколько десятков слепых полуземлянок хороводом окружали ее. Опять потек колокольный звон, из землянок посыпались люди и затрусили к дому Сетуры. Выползали они из всех щелей и семенили, как кроты, выкуренные из нор. Один миг – и суету как слизнуло. Все стихло намертво. И тут же какой-то человек, не видно кто, начал говорить. Да как! «Путь-путь-путь-путь»,– поди разбери. Полопотал он, смолк – и тут все как загалдят! Каждый трещит но переставая, будто надо ему только одно – переговорить соседа. Тарабарит площадь – ничего не разберешь.
– Подойдем поближе, Мосе,– говорит Дата,– поглядим, что там такое.
Подошли, и что же видим? Хромой псаломщик, Сетурова правая рука, который вчера за ужином и слова не проронил,– стоит на пне, который, видно, для этого дела и отесали, и бормочет, бормочет, слова не разобрать. Перед ним вытянулись в две шеренги человек тридцать и тоже бормочут как заговоренные. Побормотали и молчат. Опять со своего пня запиликал Табагари. Теперь я разобрал:
