Я уговорил мать отвязать хохлатку, чтобы та могла свободно ходить по дому и двору. Курица настолько привыкла к нам, что мы уже не опасались ее побега. И Цонка, так мы окрестили хохлатку, преспокойно разгуливала по двору в ожидании очередной субботы. Все зависело от моего отца: если он приедет к нам с пустыми руками, то дни ее сочтены.
В субботу отец привез кусок мяса.
Через неделю ему снова удалось раздобыть убоины.
В следующую субботу…
Так Цонка продолжала жить у нас, спала под центрифугой, никогда нигде не пачкала, питалась вместе с нами, сердито разгоняла муравьев на террасе, вообще стала членом нашего эвакуированного семейства, даже хуторяне привыкли к ней и звали ее по имени.
Как я вам уже говорил, в горах было очень славно, зеленели холмы, я, насвистывая, руки в карманах, шагал по хутору, а Цонка семенила вслед за мной. Уставая, я присаживался на землю и смотрел на долину, простиравшуюся внизу. Цонка тоже останавливалась и слегка приседала, умилительно закрывая глаза, когда я протягивал руку, чтобы погладить ее.
Так мы и жили. Прошел месяц, другой, третий, война близилась к своему концу, иногда над нами проносились самолеты, где-то далеко от нас гибли люди, каждое утро по радио передавали сводку о положении на фронтах. И вот однажды долина проснулась в алых всполохах знамен, развешанных на телеграфных столбах… Вот это было время!
Все завертелось, загремело, сместились земля и небо, даже солнце стало казаться другим, а мы, юнцы, неожиданно превратились в мужчин, у нас прорезались новые интересы, в мутирующих погрубевших голосах появились нотки важности, мы позабыли о забавах, книгах, девушках…
За восемь часов на грузовике, набитом мужчинами со «шмайсерами» на шеях, семьями со старухами и младенцами, солдатами с какими-то огромными вещмешками, среди сундуков и узлов, перевязанных подтяжками чемоданов, свернутых рулонами матрасов и покрывал — со множеством остановок, проверок документов, латаний шин, появлений и исчезновений разных людей, после различных свар, ливня и постоянного верещанья детей и животных — через восемь часов мы добрались до Софии. Поздней ночью вошли в нашу запустевшую, покрытую завихреньями пыли квартиру, расстелили на полу газеты, бросили сверху матрасы и улеглись спать.
Война кончилась. Страхи кончились. Мы снова были дома.
А Цонка? О, она критически приглядывалась к новому жилью, выходила на лестничную площадку и даже попыталась сопровождать меня, когда я отправился на улицу. Это же тебе не хутор Добырчин, сказал я ей, а столичный город София, но она не поняла сущности и размаха перемен в ее жизни, просто помотала головой и снова двинулась вслед за мной. Пришлось мне взять ее на руки и отнести в подвал.
