Оказалось, что Эвелин Арбутнот нравится заниматься сексом почти безостановочно. В течение сорока восьми часов… а впрочем, не важно. Просто неприлично подсчитывать, сколько раз за это время они совокуплялись. Достаточно сказать, что к вечеру воскресенья Уоллингфорд был выжат как лимон, а когда они с Эвелин сели на поезд, чтобы со скоростью двести миль в час вновь помчаться в Токио, член у Патрика нестерпимо болел, как у подростка, который слишком увлекся делом рук своих.
Ему понравилось то немногое, что он успел увидеть: залитые дождем святыни Киото. Стоя в огромном деревянном храме и слушая, как проливной Дождь стучит по крыше, он ощущал себя запертым внутри какого-то простейшего музыкального инструмента, вроде барабана, вместе с целой толпой гомонящих девчонок.
Многие девочки были в школьных формах, что придавало их толпе сходство с воинским подразделением. Некоторые были хорошенькие, но большинство — нет, а кроме того, в этот уик-энд, совпавший с национальным религиозным праздником (впрочем, официального названия этого праздника Уоллингфорд так и не выяснил), он видел перед собой только Эвелин Арбутнот.
Заниматься с ней любовью оказалось очень приятно; отчасти и потому, что она явно наслаждалась его обществом. Ее тело, которое он никак не смог бы назвать красивым, показалось ему на редкость функциональным: этакое хитроумное устройство для любовных утех. Она и пользовалась им, как хорошо отлаженным инструментом. На одной груди у нее Патрик заметил довольно большой шрам явно не случайного происхождения. (Слишком он был прямой и тонкий — таким обычно бывает след от скальпеля хирурга.)
— У меня удалили опухоль, — пояснила Эвелин, когда Патрик спросил ее о происхождении этого шрама.
— Должно быть, довольно большую, — заметил он.
— Да, но оказалось, что все это пустяки. И теперь я прекрасно себя чувствую, — заверила она.
Лишь на обратном пути в Токио миссис Арбутнот заговорила с ним как мать с сыном.
— Ты и дальше намерен так с собой поступать, Патрик? — спросила она, сжимая в руках его правую ладонь.
— Поступать с собой? — удивился Патрик.
— С тобой же черт знает что творится! — воскликнула Эвелин, и он почувствовал, что ее искренне волнует его дальнейшая судьба.
— Это точно. Я в полном раздрае, — согласился он.
— Вот именно. И ты это отлично понимаешь. Карьеру свою ты пустил псу под хвост, но куда печальнее то, что у тебя нет никакой жизни! Ты безнадежно утратил направление и плывешь по воле волн, как суденышко в открытом море! Так нельзя, дорогой мой!
