– Нет, нет. Это не так существенно.
Кэрол принесла чай. У Вудфорда для чая была большая керамическая чашка, на ней глазурью, крупно – его инициалы. Кэрол поставила поднос на стол и сказала:
– Вилф Тэйлор погиб.
– Я здесь с часу ночи, – соврал Эйверн. – Занимаемся этим вопросом. Проработали всю ночь.
– Директор очень расстроен, – сказала она.
– Кэрол, вы знаете что-нибудь о его жене?
Кэрол хорошо одевалась, ростом была чуть выше Сары.
– Ее никто не видел.
Она вышла, Вудфорд пристально глядел ей вслед. Потом вынул трубку изо рта и ухмыльнулся. Эйвери знал, что сейчас он скажет, хорошо бы переспать с Кэрол, и вдруг ему стало тошно.
– Чашку вам сделалц жена, Брюс? – быстро спросил он. – Говорят, она у вас мастерица.
– И блюдце тоже, – сказал он. Он начал рассказывать о курсах по керамике, на которые она ходила, о том, каким неожиданным образом это стало модно в Уимблдоне, о том, как однажды его жену чуть не защекотали до смерти.
Было почти одиннадцать; слышно было, как в коридоре собираются люди.
– Я, пожалуй, зайду в соседнюю комнату, – сказал Эйвери, – погляжу, готов ли он. Последние восемь часов для него были очень нервные.
Вудфорд взял свою кружку и сделал маленький глоток:
– Если будет возможность, Джон, скажите боссу про сектор регистрации. Я не хочу поднимать этот вопрос при других. У Эйдриана и так гудит голова.
– Директор сейчас в весьма затруднительном положении, Брюс.
– Да, разумеется.
– Он не любит вмешиваться в дела Холдейна, вы сами знаете.
Уже в дверях он повернулся к Вудфорду и спросил:
– Помните, в Департаменте был человек по имени Малаби?
Вудфорд замер:
– Боже мой, помню. Молодой парень, вроде вас. Во время войны. О Господи. – Потом серьезным тоном, но вовсе не похожим на его привычную манеру:
– При боссе это имя не упоминайте. Он очень переживал за парня, за Малаби. Один из лучших летчиков. Они почему-то были очень близки".
* * *
При дневном свете кабинет ЛеклеркЯ был не столь серым, скорее бросалась в глаза его неустроенность – казалось, что тот, кто его занимал, въехал в помещение в спешке, в чрезвычайных условиях и не знал, на сколько он здесь останется. На длинном, наспех сколоченном из досок столе в беспорядке лежали одна на другой раскрытые карты, некоторые – крупномасштабные, на таких были даже обозначены улицы и дома. Листки родовой бумаги с приклеенными полосками телетайпной ленты висели пачками на доске для объявлений, скрепленные крупными скрепками, как гранки, приготовленные для корректора. В углу стояла кровать, покрытая пледом. У раковины висело чистое полотенце. Письменный стол был новый, серой стали, государственный. Стены грязные. Кремовая краска кое-где облезла, проступила темно-зеленая. Комната была маленькая, квадратная, с занавесками от Министерства общественных работ. В свое время по поводу занавесок был шум, вопрос стоял так: можно ли приравнять звание Леклерка к определенной гражданской должности. Это был единственный случай на памяти Эйвери, когда Леклерк сделал хоть какую-то попытку уменьшить беспорядок в своей комнате. Огонь почти потух. Иной раз, когда бывало очень ветрено, огонь вообще не горел, и Эйвери в соседнем кабинете весь день слышал, как в дымоходе падает сажа.
