И в самом деле, вдова Ефросина уже начала глядеть на Мелиту не прежними
глазами, и когда, после рассказанной выше беседы, Алкей и Пруденций
отправились надолго в море, — вдова Ефросина не стала более скрывать своего
неудовольствия на Мелиту и однажды сказала ей:
— Ты, однако, иссушила сердце моего ребенка.
— Боже! — отвечала Мелита, — неужто ты, Ефросина, склонна верить, что
мне доставило бы удовольствие путать смысл твоего сына!
— Я не верю ничьим словам, но я сама вижу его терзания и сама за него
терзаюсь.
— Но что я могу сделать для того, чтобы не было этих терзаний?
Ефросина покачала головою и, наморщив лоб, проговорила:
— Да; я знаю, ты ничего не можешь сделать в его пользу, но… но я
все-таки страдаю, Мелита, и мне тяжело тебя видеть.
С этим вдова Ефросина ушла, а Мелита возвратилась к себе,
раздосадованная на роковое стечение обстоятельств, и не находила в себе
никакой вины: она не увлекала Пруденция в сети своей красоты. Она проверяла
также свои собственные чувства к юноше и вполне убедилась, что Пруденций не
составляет для нее никакой исключительности, — что он ей мил и жалок не
более, как многие другие, для которых она готова бы сделать всякую посильную
услугу и радостью которых могла бы радоваться. Но ни для кого в свете не
хочет она нарушить верности мужу. Нельзя же этим служить для утешения вдовы
Ефросины!
И при таких рассуждениях Мелите постоянно представлялось, что в жизни,
— чтобы прожить так, как должно, — надо иметь со многими людьми нелады и
борьбу, а при таком положении нет ни покоя, ни счастия. Стоит ли вводить
себя в такую борьбу для того, чтобы захватить чего-нибудь приятного немножко
побольше, чем есть у других. Все это ведь на очень короткое время быстро
минующей жизни. Нет, это не стоит. Без сравнения лучше жить, борясь с собою,
— надо себя исправлять, освобождая себя от таких страстей, которые влекут к
разладу с милосердием и человеколюбием… Мелита стала вспоминать одну из
подруг своего детства, белокурую Эрминию, которая была всех изящнее и
красивее среди сверстниц, а выбрала себе самую суровую долю: она так
настроила свой дух дошедшим до них «галилейским учением», что заботы о своем
личном счастии показались ей совсем не достойными никакого труда, и она
отказалась от замужества и пошла служить больным в одной общине в Лиде[3].
Нравственный облик этой Эрминии и серьезный путь ею для себя избранной
жизни теперь беспрестанно приходили на мысли печальной Мелите и мирили ее с
жизнью. Она соображала тот и другой путь, которым возможно идти, и находила,
что на всех этих путях нужно вести битвы за все и со всеми и что спокоен и
тих тот только путь, на который люди не лезут толпою и где никого не надо
ронять с ног, чтобы самому завладеть чьей-нибудь долею так называемых
радостей жизни… Это он-то и есть путь «галилейского пророка» и путь тех,
кто верит в истинность его учения… Вот что Мелита и предпочла бы всему,
что имеет. Это путь отречения от личных радостей — путь жизни, преданной
благу других…
