– Сбежал! – ответил я, любуясь, как вжикает мой остро отточенный серп: вж-ж-вж-ж! – и вдруг подскочил. Левую руку резанула боль.
Я бросил колосья, встал с колена: тыльную сторону ладони рассекала красная полоса. Тетя Нюра испугалась, подбежала ко мне, схватила за руку, стала причитать, вытирая кровь платком, снятым с головы, но порез был неглубокий, и она успокоилась.
Боль утихла, ранку только немного саднило. Но тетя Нюра отвела меня к шалашам, замотала руку платком. Я хотел было идти с ней, но она не согласилась.
– Нет уж, – сказала она, – пока хватит. – И спросила: – Ты поднять сноп можешь?
Что за вопрос? Конечно, смогу. Я кивнул.
– Тогда таскай их на гумно. – Она указала на ровную площадку в конце поля: – Туда молотилку подгонят, дак таскай пока потихоньку.
Снопы только на вид казались легкими – после десятого рейса руки у меня просто отнимались.
Прикатили молотилку, бригадир завел мотор и стал совать в разинутую железную пасть усатые снопы. Зерно, золотое, гладкое, сыпалось прямо на выровненную, подметенную чистым березовым веником землю. В телегу запрягли лошадь, и бригадир, видевший, как я таскал снопы, громко крикнул:
– Управишься с кобылой?
Я не знал, что сказать, ведь ни разу в жизни я не правил лошадью – вчера первый раз с Васькой прокатился, да и то, что это было за катанье!..
– Ну ладно, – закричал он, – Маруська подсобит!
Маруська вертелась возле гумна.
– Будешь править, – велел ей дядька, – а он – снопы подбирать.
Мы с Маруськой уселись на телегу и поехали по полю. Возле снопов Маруська, стараясь басить, кричала лошади: «Тпр-ру!» – но та и сама останавливалась, понимая свою работу. Я соскакивал с подводы, грузил снопы на телегу, и мы ехали дальше. К обеду я уже управлял лошадью не хуже Маруськи и ездил один, отправив ее на помощь бабке: колхозницы уже возвращались с поля. Маруськина бабка, слезясь от дыма и глядя из-под ладошки вдаль, стучала железной палкой о рельсину, подвешенную на проволоке к дереву.
Но усталые, измотанные женщины не торопились к чану. Все шли к молотилке. Бригадир выключил мотор, и женщины молча стояли вокруг горы зерна.
– Ну вот, – сказал бригадир, – с хлебушком вас, бабы!
Женщины вдруг заговорили торопливо, словно увидели что-то диковинное, стали брать в ладони зерна и сыпать их обратно золотыми ручейками.
– Обедать, бабы, обедать! – пискнула повелительно прибежавшая от чана Маруська, и женщины дружно рассмеялись.
Обедали говорливо, посмеивались, подшучивая над Маруськой, над бабкой-кашеваркой, над бригадиром, который, по их словам, был героем дня – намолотил первое зерно с поля. Бригадир жмурился, подносил ко рту деревянную ложку, аккуратно поддерживал ее над куском жесткого клеверного хлеба и кивал головой.
