О, Господи, с чего же начать? Мое молчание было достаточно красноречиво. Кэт кивнула.
— Хуже, чем мы думали, миледи, хуже, чем мы боялись. Я слышала от здешней кастелянши — ее младший брат прислуживает в королевской опочивальне, — что язва проела ему ногу до кости. Он гниет изнутри…
Истинная правда… гниет изнутри, телом и душой…
— Из-за своих страданий король, чуть что, свирепеет, — продолжала Кэт, — вроде как вчера, когда он прогнал мадам королеву. Кастелянша говорит, мол, раньше при дворе о таком и не слыхивали. И теперь все в страхе, все королевины домочадцы…
Понятно, чего они страшатся — того, что уже дважды случалось с опостылевшими королю женами.
Меня снова замутило.
— Однако королеву нельзя обвинить в… неверности, как других! Кэт покачала головой.
— Однако королю можно изменить не только на путях плоти — особенно такому королю, как ваш отец, который требует, чтоб ему служили телом и душой.
— Кэт, ты думаешь, королева в опасности? — Едва начав говорить, я поняла: вот он, ползучий страх, который не давал мне сегодня спать.
— Каждому опасен гнев короля, особенно… Она осеклась. Я мысленно докончила за нее — «особенно такого короля, как ваш отец».
Вот уж не думала, что буду его стыдиться. Генрих, мой обожаемый отец, которого я боготворила издалека, кумир моих детских дней. Я вспомнила вчерашний день и раздутое чудище на троне. Скорее олицетворение алчности и обжорства из пантомимы, чем живой человек. Как он до этого дошел?
— Кэт… как?
— Говорят, он ест и ест, без остановки. Голод мучает его не меньше боли в ноге, и он обжирается до полусмерти, — просто объяснила она.
— А я помню его… совсем другим…
— Он и был другим. — Кэт сильно сжала мне руку, подкрепляя мои детские воспоминания, детское обожание. — Он был первый красавец Англии, да что Англии — вся Европа не могла на него налюбоваться! Высокий, белолицый, пригожий, ценитель изящных художеств и женской прелести, первый с копьем и с луком, танцор, бегун, наездник — вся страна гордилась, весь мир изумлялся.
А теперь — вместилище гноя и сосуд злобы, кровожадный изверг, ненасытный левиафан.
Довольно! — одернула я себя. Он мой отец по-прежнему, и по-прежнему мой король! Он знает больше о королевстве, народе и нашей вере, чем я когда-либо узнаю. Многое скрыто от глаз тех, кто стоит на нижних ступенях. Не мне осуждать моего государя, моего властелина и родителя. Я буду смотреть и молчать. Мне приличнее сочувствовать ему, нежели Анне Эскью, которая, слава Богу, свое отстрадала.
