— Помню, учитель, — сказала я осторожно. — Я читала об этом вчера. «Vide: Tace», — сказал Цицерон друзьям. Смотрите и храните молчание. Что ж, сэр, пусть отныне «Video et Тасео» будет моим девизом. Я буду смотреть и молчать, не бойтесь!
Он поклонился, встал, собрал книги и вышел. Снаружи надвратные часы пробили одиннадцать. Неужели еще так рано?
О, Гриндал!
Он почти напрямик сказал, что предаст меня.
Et tu. Brute? И ты, Брут?
Обеденное время настало и прошло, а я все сидела в классной комнате, и холод обступал меня изнутри и снаружи.
Холод, который пронизывал меня до костей, был холод сиротства — смертный озноб, проникающий в плоть и кровь ребенка с последним вздохом матери. Моя мать прожила мало, так мало, что ее жизнь почти не коснулась моей. Однако, если содеянное зло живет и после смерти… а как же иначе, ведь каждому ведомо, что женщины — Евины дщери, рожденные грешить, дети Божьего гнева.
Что ж дивиться, если ее грехи не успокоились вместе с ней, если они преследуют меня даже из могилы. Я металась и плакала, падала на колени и молилась весь тот нескончаемый день, чуя нутром, что за всеми сегодняшними ужасами скрывается ее тень. Умирая, она передала мне свою душевную чуму, и теперь я понимала, что никогда не освобожусь от нее. Лучше б она умерла раз и навсегда, лучше б вечно мучилась в чистилище (если оно и впрямь существует), лишь бы не терзала меня из могилы!
Вы скажете, я совсем ее не жалела?
А она, когда изменяла, разве жалела и любила отца?
Да, я знала про нее все, знала про ее измену, про всю ее жизнь. Мне не исполнилось и трех, когда сэр Томас Брайан прискакал с новостями. Гости редко наезжали в Хэтфилд, и наша уютная нора редко пробуждалась от спячки. Однако в тот день громкий стук подков и крики во дворе возвестили о важном событии.
— Эй, в доме! Милорд приехал!
— Позовите миледи!
— Эй, скажите леди Брайан, пусть приготовит принцессу к аудиенции с милордом.
— Слушаюсь, сэр!
— Пошевеливайся, болван!
— Сейчас, сэр!
Он опустился передо мной на колени как был — в высоких запыленных от долгой дороги сапогах для верховой езды. Стояла майская жара, и от него резко пахло потом и конским мылом. Рядом с моим парадным креслом стояла его супруга, леди Брайан, — до рождения Эдуарда она воспитывала меня, и сэра Томаса послали сообщить новость не только мне, но и жене.
Как сейчас помню ее застывшее от ужаса лицо, прямую спину, нервные движения пальцев. И еще запах (тогда я ощутила его впервые — кислее блевотины, въедливее кошачьей мочи), который невозможно забыть, невозможно скрыть: запах страха…
