Я мылся в ванной, когда ко мне поднялся Хоплайт, нервно теребя свои волосы, принявшие другой вид из-за новой прически, как будто огромное животное прошлось языком по кудрям Хоплайта, а потом слизнуло одну прядь с его лба вертикально вверх, словно какаду со своим хохолком. На нем была пара обтягивающих, тонких, как резиновая перчатка, почти прозрачных хлопчатобумажных брюк, белые нейлоновые туфли с черной подошвой и акушерский, только так я могу назвать его, пиджак синего цвета. Он заглянул в зеркало поверх моего плеча, вороша свои волосы, не говоря ничего, но, так как я тоже ничего не говорил, он спросил меня через некоторое время:
— Ну?
— Классно, Хоплайт! — сказал я. Она придает тебе измученный, суровый вид, как у Берта Ланкастера.
— Я не уверен, — пробормотал Хоплайт, — это все-таки я.
— Конечно это ты, все нормально, мальчуган. Все что угодно, Великолепный. Ты единственный, кто может носить все, что угодно, даже купальный костюм или смокинг, и выглядеть в этом приятно.
— Я знаю, ты один из моих поклонников. — Хоплайт грустно улыбнулся мне в зеркало, — но не насмехайся.
— Никаких насмешек, мужик. У тебя есть чувство стиля.
Хоплайт сел на стульчак и вздохнул.
— Мне не нужно чувство стиля, — сказал он, — мне нужно чувство здравого смысла.
Я поднял брови и подождал.
— Хочешь — верь, а хочешь — нет, дорогуша, — грустно продолжил Хоплайт, — но твой старый друг Великолепный первый раз в своей жизни — самый первый раз за все мои девятнадцать лет (ладно, это ложь, на самом деле мне двадцать)— сильно, сильно, сильно влюбился.
— А-а, — ответил я.
Наступила пауза.
— Ты не хочешь спросить меня, в кого? — обиженно сказал он.
— Я уверен, что ты мне расскажешь сам, Хоп.
— Садист! И, пожалуйста, не называй меня Хоп!
— Ладно, ладно. Ну, кто это?
— Америкос.
— А-а.
— Что означает это «А-а»? — подозрительно спросил Хоплайт.
— Разное. Рассказывай дальше. Хотя я уже это предвижу. Ему наплевать.
— О, горе! Именно так!
— Плевать на эту ситуацию, Хоплайт, плевать на тебя лично или на то, и на другое?
— На ситуацию. Он ни капельки не склонен к этому, а надеялся, что, возможно, он хоть поверхностно заинтересован…. И он такой… такой понимающий, что делает всю ситуацию гораздо, гораздо хуже.
— Ах, ты бедный ублюдок, — сказал я Хоплайту, пока тот сидел на моем толчке, и чуть ли не плакал.
Он оторвал кусок бумаги и высморкался.
— Я надеюсь, — сказал он, — это не превратит меня в янки-ненавистника.
— Нет, Хоплайт. Только не тебя. Это будет означать полное поражение, если ты станешь анти-американцем.
