Я подумал.
– Нет, – ответил я потом. – А вдруг убежишь? Или опять выкинешь что-нибудь такое, как в тот раз? После таких вещей трудно остаться в живых. Очень трудно. Я не выйду. Просто отвернусь. Одевайся.
Я и вправду отвернулся и подошел к окну. Оно выходило в сторону улицы, и там, по ту сторону забора, должен был стоять Шувалов. Однако его не было. Не дождался, подумал я. Ушел бродить по городу, неугомонный старик… Я подумал об этом равнодушно, потому что сейчас это не имело ровно никакого значения.
В эти минуты мне было все равно. Совершенно не играло речи, что мы находились близ звезды, которую в любой момент могло разнести, как котел с неисправным предохранительным клапаном, как ядерный реактор, вышедший из-под контроля; ничего не значило то, что миллиардам людей на Земле и во всей Солнечной системе и всем людям на этой планете, сколько бы их тут ни было, угрожала смертельная опасность; пустяком было – что мой товарищ куда-то исчез – может быть, вернулся к катеру, а то взял и провалился в колодец или мало ли куда, – все это не стоило больше ни копейки. Потому что рядом была она.
В мои годы уже не питаешь иллюзий ни относительно себя самого, ни насчет мужского пола вообще; говорят, это заложено в нас изначально – может быть, не стану спорить. Кола Брюньон недаром говорил, что если бы он искал свою любимую на невольничьем рынке, где выставленные на продажу девушки не прикрыты ничем, кроме разве что собственных волос, то стремление найти ее не помешало бы ему мимоходом поглазеть и на остальных; он не отказал бы себе в этом удовольствии. Таковы мы; но если вам повезло, и на роду вам написана такая любовь, что всех остальных для вас просто не существует, а только она, она одна – то небо может рушиться, а солнце – гаснуть или взрываться, как ему больше нравится, но пока эта женщина рядом с вами, мир для вас не погибнет. Вот такое было у меня – и что мне сейчас оставалось, как не забыть сию же минуту обо всем, что не имело прямого отношения к ней?
– Я готова, – сказала она за моей спиной.
Я обернулся.
Нет, как бы ее ни звали, это все же была она. Наряд ее, правда, показался мне несколько странным – для моего времени он был, пожалуй, чересчур смелым, а для эпохи Шувалова старомодным, но это была она – и все тут.
– Ну, здравствуй! – сказал я, шагнул к ней, обнял ее и поцеловал, как можно поцеловать девушку после разлуку в каких-нибудь две тысячи лет.
Она не отвернулась, но губы ее были холодны и неподвижны.
